Исса подбросил монетку. Она несколько раз перевернулась в воздухе, и громадной стороной, с отчеканенным изображением какого-то города отразила свет от блеснувшей молнии. Запахло озоном, стало душно, но при том как-то прохладно. Руки отдавали металлом, а перед глазами все еще мотался лик давно упавшей монеты… Аль-Беду. Исса бы не поверил, если бы уже хотя бы во что-то верил… На это ничего не купишь. Не выменяешь себе ничего. Потому что не у кого, негде. Нет больше мира, что принимал эквивалентом ценности простой сверкающий металл. Золото, серебро – теперь все это было не важно. Мир лежал у той грани времени, когда человечество еще не знало ни золота, ни серебра. В этих пустынях жизнь умерла, и все-таки глупо было под конец размениваться целой грудой ненужного теперь металлического тяжеленного мусора.
С запозданием заревел гром. Время еще было. Буря шла в нескольких десятках километров позади, горы могли ее немного задержать. Исса еще раз вдохнул через заляпанные его кровью тряпки, почувствовал невероятный по своему букету ближневосточный запах, и зашагал в низину. Он решил не лезть на хребет, решил принять то, что за ним следовало там, где нет острого камня, где нет жесткости сыпучего песчаника, где нет вероятно запрятанных мин и «Лепестков». Он хотел лишь возвышаться, стать напоследок горой, что вырастала, на сколько могла, из песка. Так было легче идти. Идти к Кандагару.
…Консервы? Ему они были не нужны. Рот перестал функционировать. Все, что делало его лицо пригодным для употребления пищи осталось в прошлом. В десятках километров от того места, где у него закончилась даже вода. Ей он промачивал бинты, впитывал с них живительную влагу остатком языка, который отвратительно болел каждый раз, когда касался сырых бинтов. И вот, на них упала последняя капля, американская фляга оказалась совершенно пустой и брошенной в рюкзак. Здесь не было оазисов, здесь не вырастали из ничего реки, и не существовало ни одного намека на вырытые колодцы. А жажда пробирала до глубины души, и уже было невозможно. Грудная клетка стискивала органы, сердце сжимало от близости высушенного и измученного долгим походом позвоночника.
А буря его догоняла. Его неотвратимая судьба. Но Исса не смотрел на нее, не мог видеть ее молний, не хотел слышать ее грома, хотя он и долетал до его перетянутых тряпками ушей. Жизнь теплилась в нем только тогда, когда он сам внушал себе, что обязан сделать еще хотя бы шаг на север, что он должен не сбиваться с