Филиппыч унял дрожь, поплотнее обхватив себя руками. Кашель, до этого не столь частый, стал трепать с такой силой, будто внутри у деда ожил какой-то старый мотоциклишка, который никак не хотел завестись. Чёртов «движок» то совсем уже заводился, то начинал перебоить, и тело деда трясло так, будто ехал он по грунтовке на конной телеге. Отчётливо вспомнилась эта повозка. Едет он с матерью за деревню. Маленький совсем, лет, пожалуй, шести. Трясёт нещадно, а ему хочется спать. И хоть брошено на телегу накошенное сено, всё равно трясёт и трясёт. И очень хочется попить воды, которая лежит в котомке. Но мать не останавливается, а всё погоняет и погоняет коня. «Не спи, Петя, не спи, – просит его она, – скоро, совсем скоро приедем». Странная она, как будто ей совсем не жарко, – думает Петька и тянется к ней рукой, чтоб тихонько вытянуть из-под ноги котомку с водой. Мать оглядывается, и Петька видит, что никакая это не мать, а «сугроб» с какими-то бумажками.
– Цыдыпова где? Где Цыдыпова? – допытывается «сугроб» у Филиппыча.
А он, сомлевший от какого-то банного жара, заполонившего теперь приёмный покой, и сказать ничего не может.
Потому что не может понять, куда делись мать, телега с сеном, на которую он хотел прилечь. Становится совсем уж жарко, но понимает, что нужно помочь этой старой бурятке, показать, где она лежит. И потянувшись показать, сваливается туда же, к ней, понимая, что не так уж там и плохо, возле батареи…
Очнулся Филиппыч утром следующего дня, когда подошедший «сугроб» ставил ему капельницу.
Мотоцикл, который жил теперь внутри стариковского нескладного тела, так и не заводился, но периодически пробовал это сделать, и тогда кашель сотрясал Петра Филиппыча так, что казалось, даже голова оторвётся. Всеми силами старался он тогда придержать иглу, чтобы не выскочила из вены.
Коротко отзвонился жене: «Приняли, лечут. Как ты? Ну, и слава богу. Пока не звони».
Полдня таскали по кабинетам. Делали снимки, анализы. Уложили, «привязали» к капельнице. К удивлению старика, палата оказалась двухместной. А он боялся, что будет со всей компанией из вестибюля, включая бурятку. Завалился там, на глазах у всех, стыдоба. Приступами кашля мучился кто-то, кто лежал справа. Лица его толком не было видно из-за тумбочки.
От кашля у Филиппыча, а может, и не от кашля, а вообще от этой проклятой «ковидлы» страшно болела голова. Она казалась перезревшим арбузом, который уже не в силах сдерживать стихию созревшей мякоти и вот-вот лопнет. Дня четыре старик жил в каком-то странном полусне, то пропадая в какую-то яму, то являясь оттуда. И вовсе не пропадал в этой яме или не улетал в вышину только потому, что караульной вышкой стояла рядом капельница, к которой он был привязан.
И снова и снова возвращался он на свет божий, благо лежал у окна и свет этот видел. Пока при памяти, пару раз отзвонился сыну:
– Жив, лечат.
Тот, что справа, в перерывах между приступами кашля пожаловался:
– Однако помру я.
– С чего это ты взял?
– Давление