Мой ланч, причудливо сочетавшийся из рыбы и баранины – должно быть, добрая женщина подала гостю все, что имелось, – позволял мне не поддерживать беседу как должно и откликаться лишь кивками и междометиями. Впрочем, разговор и не нуждался в моем участии, так экономка была увлечена своим рассказом.
Им удалось отогреть ребенка, это была девочка, на вид лет девяти-десяти. Несколько дней она находилась между жизнью и смертью из-за переохлаждения и ужасного потрясения. Экономка была в отчаянии, потому что и придя в сознание, дитя отказывалось от еды.
– Только глядит глазами своими большущими куда-то мимо всего. Я взмолилась: ведь не жилец человек, который не ест, что ж я Джону-то скажу, когда он придет! А она вдруг посмотрела на меня и говорит: «Джон? Он придет?» Я обрадовалась: сейчас придет – а сама сую ей ложку с бульоном. Я, говорю, Молли, а тебя как называть?
Но кроме ее имени – Джинни, они ничего не узнали: ни как зовут ее родителей, ни с кем и куда она плыла, ни где жила раньше. Как только при ней заговаривали о корабле, о шторме, глаза девочки туманились от ужаса, ее начинала колотить дрожь, и хозяин настрого запретил экономке и ее мужу Джозефу, своему помощнику, волновать дитя расспросами.
Одежда девочки была изорвана и испорчена морской водой, никаких амулетов, как это водится в романтических сочинениях, на ней не нашли – не имелось ни малейших средств выяснить, кто она и откуда. Джон Лэмберт, разумеется, дал знать властям, а те – куда следует, но почта в те времена была поистине улиточной, любые вести доходили не скоро, да и спустя несколько лет никто не откликнулся. Постановили, что семья девочки погибла в кораблекрушении.
Молли, наблюдая за своей питомицей, окольными путями пыталась дознаться, кто она и каково ее происхождение, но и здесь ничто не наводило на определенные выводы. По сложению и внешности Джинни была не из простолюдинов, и когда начала вставать, то выяснилось, что ни убирать комнату, ни работать по дому она не умеет. Но и к благородным ее нельзя было отнести: она явно привыкла сама одеваться и все время стремилась чем-нибудь помочь Молли, вот только сил у нее было мало, да и Джон запретил нагружать ее работой. Сам рано оставшийся сиротой, он жалел и опекал девочку.
А совсем уж всех озадачил тот случай, когда после большой ярмарки Джозеф страдал над подсчетами, сколько продано шерсти и овец, и, как всегда, путался