Травознайка не решалась приблизиться. И не только потому, что усатый старик, не отходивший от княжича ни на шаг, гнал её прочь, но ещё и потому, что сама робела. Раны княжича были свежи, но синяки на её плече тоже никуда не делись.
– Куда пошла, ведьма? Чем поить вздумала?!
Дядьку княжича звали Дубравой, а малая дружина уважительно величала его Несмеянычем. Получилось так оттого, что старик со всяким был строг, мог и плетью приложить, и сам отсыпать на орехи. Но не от злобы, а для порядку. Такого, чтоб невинного наказал, за ним не водилось. А вот за дурную шутку, за то, что уснул в карауле, за то, что весло упустил – это да. Но имелась у Несмеяныча и слабость. Лежала нынче, стиснув зубы, и сдавленно сыпала проклятиями. Власа Дубрава любил крепче родного сына, буде таковой имелся. Сызмальства следил, чтоб не поранился, не пускал одного за ворота терема да учил княжеской науке. И – вот беда! – не уследил, не сберёг. Оттого глядел на Крапиву так, словно голову отвернуть хотел.
Лекарка пододвинула к усатому кувшин со снадобьем. Готовила она его здесь же, на очаге, и старик строго следил, чтобы не кинула какого яду в зелье, а про каждую травку спрашивал, что да для чего.
– Сам же видел, что вывариваю… Травы да коренья…
– Откель мне знать, что ты туда тайком добавила? Мало горя причинила?
Крапива утупилась в пол.
– И думать не смела…
Несмеяныч взял кувшин и поднёс к губам, следя, встрепенётся ли девка. Крапива лишь крепче стиснула кулаки. Взаправду, что ли, считает, что ей ума достанет княжича отравить?
Отхлебнув, Дубрава сжалился и попотчевал больного: делать-то нечего. К тому ж Матка Светом и Тенью поклялась, что хворобная девка беды не желала. Да что уж, старик и сам видел, как та упрашивала Власа её не трогать, но молодой же, горячий… Несмеяныч замахнулся на травознайку локтем.
– Ух я бы тебя!
Поганая ведьма и не дрогнула, лишь глянула так, что воевода побледнел.
– Отр-р-родье! – буркнул он, отворачиваясь. – Пошла прочь! Поклонись вон Рожанице, чтоб обошлось!
Княжич хлебал варево из подставленной дядькой плошки, и из угла рта его бурой змеёй сочилось не проглоченное зелье. Он поднял отяжелевшие веки и, оттолкнув посудину, потребовал:
– Пусть… подойдёт…
Дядька решил, что ослышался.
– Пей, княжич, пей…
– Я велел… чтоб подошла… девка та…
– Одумайся, княжич! Ей бы к тебе на версту…
Колючий взгляд ощупал потолок и сполз на испещрённое морщинами лицо Дубравы. Плохие у княжича были глаза, ох плохие! Шальные, чёрные… И сверкало в них такое упрямство, которое только в Тень и ведёт.
– Выйди, – молвил больной.
Несмеяныч обмер. Поджал разом пересохшие губы, отставил плошку и двинулся к выходу. Хотел бы и девку с собой волоком утащить, да воочию видел,