Потом, продолжая прогулку, он пошел по другой аллее к двухэтажному корпусу. Там больных было явно больше, в том числе и женщин, и в отличии от обитателей его отделения, здесь никто не обратил на юношу особого внимания. Абид увидел освободившееся место на скамье и сел. У некоторых больных, сидевших рядом с ним в старых, поношенных пижамах и халатах, была забинтована голова или перевязан глаз, а кто-то носил гипс на руке или ноге. Рядом с больными сидели и другие люди. Судя по тому, что Абид краем уха улавливал из их разговоров, это были родственники; они в основном рассказывали больным о содержимом принесенных ими пакетов с едой.
Абид просидел здесь долго, пока не стемнело и не зажглись лампы во дворе и в корпусах больницы. Больные, прощаясь с родственниками, стали возвращаться в свои палаты, и Абид, тоже встав, тихо побрел в сторону другого здания.
На крыльце все еще сидели какие-то мужчины, но их уже явно стало меньше. Были ли они из той же компании, которой не понравилось его поведение, Абид не знал: он старался не смотреть в их сторону.
В коридоре, недалеко от его палаты, стояла женщина с кривыми ногами. Увидев его, она спросила:
– А ты где шляешься, больной?! Ужинать не хочешь, что ли? Всем раздали кушать, кроме тебя.
В ответ Абид сказал, что он не голоден и есть не хочет. Женщина что-то еще стала бормотать, но Абид, уже решив не задерживаться возле нее, вошел в палату. Внутри горел слабый свет и тот мужчина, которого он видел днем в палате, а потом и на крыльце, вновь сидел на кровати, и опять, кажется, выпивал. Увидев входящего Абида, он замешкался, хотел быстро спрятать бутылку в тумбочку, но, узнав его, остановился:
– А я подумал, может, дежурная санитарка вошла, хотел бутылку спрятать… Завтра доложила бы все доктору, если бы увидела, что я опять пью. Сколько говорят мне, не пей этой водки, но они не могут понять, что я не могу жить без нее. Говорят, умрешь, если будешь продолжать пить. Но, что ж, я сам это знаю, хотя не говорю никому, что знаю. А может, я умереть хочу, а? Даже умереть спокойно не дают, как и не давали жить, как хотелось бы.
Он продолжал говорить, ругая и санитарок, и врачей, и остальной персонал больницы, свою жену и даже детей. Потом замолчал, осушил граненый стакан, налитый до краев, и, закрыв рот и сморщив лицо, глубоко вдохнул через нос. После этого вытащил из тумбочки четвертушку хлеба, черствую, отломил кусок, положил в рот и стал жевать, смачивая его слюной. Бутылку и стакан он поставил обратно в тумбочку, вздохнул и вдруг громко начал читать стихи:
Пусть