При осмотре музея, открытого в память о невыносимых страданиях военнопленных, я испытывал смешанные чувства. Разумеется, думал я, история весьма прискорбная; но, с другой стороны, во время Второй мировой войны случались вещи и пострашней. Мне невольно приходило на ум, что, окажись эти пленные поляками или русскими, никто б не стал поднимать такую шумиху.
Потом пришлось выдержать еще и посещение кладбища военнопленных, положивших жизнь и все такое прочее. Белые кресты, все совершенно одинаковые, стояли рядами и навевали глубокую тоску. Я вспомнил мемориал “Омаха-Бич”[5], который тоже меня особо не впечатлил: по правде говоря, он показался мне похожим на инсталляцию современного художника. “Здесь, – подумал я тогда, сознавая, что грусть моя недостаточно глубока, – целая куча дураков полегла за демократию”. Кладбище на реке Квай намного меньше, теоретически можно было даже посчитать могилы, я начал, но вскоре бросил. “Тут не может быть шестнадцати тысяч”, – заключил я вслух. “Совершенно верно, – откликнулся Рене, не отрывавшийся от “Мишлена”. – Погибло около шестнадцати тысяч человек, однако могил всего пятьсот восемьдесят две; здесь покоятся, как их принято называть, – он читал, водя пальцем по строчкам, – пятьсот восемьдесят два мученика за демократию”.
В десятилетнем возрасте, сдав норму на третью “звездочку” по лыжам, я отпраздновал это событие в кондитерской кучей блинов с ликером “Гран Марнье”. Гулял в одиночку – поделиться радостью мне было не с кем. Я тогда, как обычно, гостил у отца в Шамони. Он работал высокогорным проводником, асом был в альпинизме. И дружбу водил с людьми себе под стать: отважными, мужественными; среди них я чувствовал себя не очень уверенно. Я вообще никогда не чувствовал себя уверенно в мужском обществе. Мне исполнилось одиннадцать лет, когда девочка впервые показала мне свою киску – я был восхищен; удивительный маленький орган с прорезью полюбился мне сразу. Он был почти без волос; девочку, мою ровесницу, звали Мартина. Она долго держала ноги растопыренными, старательно оттягивая трусики, чтобы я мог все как следует разглядеть, но когда я протянул руку, испугалась и убежала. Казалось, это случилось совсем недавно; на мой взгляд, я не очень изменился с тех пор. Мое пристрастие к женским кискам нисколько не ослабло, пожалуй, оно было последней сохранившейся во мне подлинно человеческой чертой; насчет всего остального – сомневаюсь.
Когда мы возвратились в автобус, Сон взяла слово. Мы направлялись теперь к месту нашего ночлега, ночлега совершенно особенного и самого высокого качества, подчеркнула она. Никакого телевизора, никакого видео. Никакого электричества – свечи. Вместо ванной – река. Вместо матрасов – циновки. Полное возвращение к природе. Вечно это возвращение к природе сводится ко всякого