– Смотри!
Перед глазами у меня были только повешенные.
– Пока ты жив, – слышишь? – пока ты жив, эти повешенные должны быть у тебя перед глазами!
– Кто их убил?
– Свобода, будь она благословенна!
Я не понял, и только смотрел и смотрел, широко раскрыв глаза, на три тела, покачивавшиеся среди пожелтевшей листвы.
Отец огляделся вокруг, прислушался, – на улицах ни души. Он повернулся ко мне.
– Можешь прикоснуться к ним?
– Не могу! – испуганно ответил я.
– Можешь! Можешь. Пошли!
Мы подошли ближе. Отец торопливо перекрестился.
– Прикоснись к их ногам! – велел он.
Он взял мою руку, и я почувствовал кончиками пальцев холодную задубевшую кожу: ночная роса еще была на них.
– Поклонись им! – приказал отец и, видя, что я вырываюсь, схватил меня под мышки, поднял, повернул мне голову и насильно прижал ртом к одеревенелым ногам.
Он поставил меня на землю. Колени мои дрожали. Отец нагнулся и сказал:
– Привыкай.
Он взял меня за руку, и мы воротились домой. Мать тревожно ожидала нас за дверью.
– Ради Бога, куда вы ходили?
Она порывисто схватила меня и принялась целовать.
– Поклониться ходили, – ответил отец и доверительно посмотрел на меня.
Три дня крепостные ворота оставались запертыми. На четвертый день их открыли. Однако турки все еще расхаживали по улицам, собирались в кофейнях, в мечетях. Возбуждение их еще не улеглось, а в глазах еще пылала жажда убийства, – одной искры было достаточно, чтобы весь Крит вспыхнул пламенем. Те из христиан, у кого были дети, садились на корабли, на лодки и уезжали в свободную Грецию, а те, у кого детей не было, уходили из Кастро в горы.
Мы тоже пошли в порт, чтобы уехать: впереди – отец, посредине – мать с сестрой, позади – я.
– Мы, мужчины, должны охранять женщин, – сказал отец. (Мне тогда и восьми лет еще не было.) – Я пойду впереди, ты – сзади. И смотри в оба.
Путь наш лежал через сожженные кварталы. Всех убитых убрать еще не успели, и трупы начали разлагаться. Отец нагнулся, поднял с порога одного из домов обрызганный кровью камень и дал мне:
– Сохрани его!
Я уже начинал понимать дикие повадки отца: он не воспринимал новую педагогику и следовал очень старой – беспощадной и единственной, которая могла спасти нацию. Так волк натаскивает своего единственного, любимого волчонка, учит его охотиться, убивать и благодаря хитрости и удали избегать ловушек. Этой суровой педагогике отца обязан я моей выдержкой и упорством, всегда помогавшими мне в трудную минуту. Этой суровости обязан я и всеми моими непокорными суждениями, которые теперь, на исходе жизни владеют мной, не принимая упований ни на Бога, ни на Дьявола.
– Пошли в твою комнату, нужно принять решение, –