Когда снег растаял, в живых из первых чудовищ остались одни крокодилы. Но, говорят, в самых холодных озёрах, в горячих песках, в тёмных таёжных берлогах и где-то в горах до сих пор водится эта первая первосортная нечисть, изумляя искателей приключений и наших сибирских мужиков: «Глянь, эку невидаль подстрелил, еле допёр, вонючая тварь, склизкая…»
Он вздохнул и на чистом листе нарисовал чёрную птицу, мазнул жёлтой кисточкой клюв, – получился дрозд.
Он нарисовал цветы и деревья, дикобраза и рыбу-молот, богомола и восьминогого паука.
А могу ли сделать, чтобы ходила без ног? – и получилась змея.
А могу ли сделать, чтобы зелёное на зелёном? – и получился куст черёмухи под тёмным дубом.
А могу ли сделать, чтобы цветок летал? – и в форточку выпорхнула колибри.
Он веселился, он весь перепачкался красками.
В беспечные минуты взмахнул кисточкой, и в мир полетели мириады жужжащих и стрекочущих существ.
Мыл кисточку, и сиреневой краской в стакане расплылась, задышала медуза.
В мрачные дни из пучины выплывали морские чудовища, в дни недовольства собой тявкали и выли гиены, когда кончались краски, а дыхание перехватывало от нежности, на чердаке объявились серые воробьи, а на высоких лугах шевелились камешки и пробивали дорогу к свету бархатно-серые эдельвейсы.
Однажды, когда за окнами мастерской бушевала буря, заревел носорог и, проломив забор, убежал прочь.
Он работал, раскрашивая каждый лист травы, каждое ухо, радужки зрачков и каждую лапу, менял масляные краски живописца на грифельный карандаш, а стальные перья и чернильницу – на набор ленинградской акварели. Он высовывал язык, он ходил вприсядку и в минуты, когда получалось, салютовал самому себе брошенным под потолок напудренным париком. Каждая тварь, выходящая, выползающая и выпархивающая из его мастерской, была радостью.
Её коленца слышали майские ночи, её вой и рык – ещё не очеловеченные леса и холодные шапки полярного снега. Дни и ночи были переполнены восторгом рождающегося живого мира, а лёгкие – вдохновением.
Но однажды он решил нарисовать автопортрет.
«Словом, я хочу тебя!» – «Никогда не получишь!» – «У тебя отвращение к сексу или отвращение ко мне?» – «К обоим».
Что-то прошло мимо.
– Я закрытая.
– Закрытая дверь рано или поздно открывается, открытая остаётся загадкой.
Матушка у неё кривая, вся из тёмной земли сделанная. А она рыжая, горбатая, с продолжающим позвоночник коротким, в два звена, хвостом, который я любил гладить, когда она лежала на мне, поджав по-лягушачьи ноги.
– Из-за этого хвоста даже в библиотеке трудно сидеть.
И горб, когда я стану старой, у меня совсем вырастет, и люди будут на улицах прикасаться к нему на счастье.
В другие