– Эсла…чего?
– Ничего, – фыркнула девочка и уткнулась веснушчатым носом в рыжую шерсть. – Скачи давай, а то не успеем.
Они опустились на землю к парке – вернее, в речном овраге, превращенном в парк. С обеих сторон его гудело шоссе, по которому даже в этот ранний час громыхали фуры – но стоило лосенку с девочкой на спине проскакать вниз по гулкой деревянной лестнице с широкими площадками, как городской шум смолк, остался где-то наверху. Рычание и грохот тяжелых машин отсюда, со дна оврага, казались негромким гудением пчел – хотя именно пчел никак нельзя было ожидать здесь сейчас.
В овраге еще царила зима. Неглубокая черная речка – ее так и звали, Черной –не замерзла, согретая со всех сторон подземными теплотрассами, но и проснувшейся ее назвать не получалось. Она сонно катила темные воды, будто в оцепенении, и казалось, что там, на дне, тихо колышутся вместе с водорослями застывшие рыбы – не мертвые и не живые. Ивы и клены по берегам тоже стояли черные и застывшие среди толстых сугробов, будто вырезанные из камня или бумаги. Даже синички не пели здесь, не прыгали по ветвям. Только одуревшая от весны ворона плюхнусь было на вершину клена, распахнула клюв, ошалело каркнула: «Каа…» Но поперхнулась на полукрике, будто подавилась – и тут же, сорвавшись с ветки, торопливо полетела прочь. Лосенку даже показалось, что ворона оглядывается.
Девочка слезла с его спины, огляделась. Вздохнула.
– Все понятно. Будем закликать. А то зима тут так и загниет. Представляешь, целый овраг гнили?
Она застегнула куртку – в овраге было холодно, не то что наверху – уверенно прошлепала по снегу к деревянному помосту, построенному прямо над рекой, уселась поудобнее на скамейку и раскрыла черный футляр.
Лосенок уже знал, что будет. Но каждый раз его словно окатывало с головы до ног золотистым сиянием – когда из чехла показывался продолговатый, узкий с одного конца и широкий с другого, похожий на птичье крыло золотой поющий короб.
Девочка называла его – гусли.
Он не был, конечно, золотым. Но светлое дерево, из которого он был выдолблен, сияло в утренних лучах, как маленькое солнце. Казалось, от этого одного в овраге стало теплее, и сугробы беспокойно шевельнулись среди черных стволов.
Девочка пристроила гусли на колени, тряхнула рыжими волосами и начала перебирать струны.
Хотя это и называлось «закликать» – она не пела. Только музыка сначала рассыпалась в воздухе хрустальными льдинками, как на мартовских рассветных лужах, потом – зазвенела веселой капелью, зацвенькала синичкой, зажурчала зябликом, загудела первым шмелем над золотой мать-и-мачехой. В этой музыке был призыв – потому что она ни к чему не звала. Она просто сияла, гудела, звенела, шелестела не родившейся пока листвой. Просто – была.
А потом лосенок услышал слова. Хотя слов по-прежнему никаких не было.
«Почему ты грустишь? Почему застыла, не хочешь просыпаться? Посмотри, как вокруг хорошо!»
«Я