– Гнездо-то у тебя, Евсеич, никудышное… – сделал по направлению к старику шага два.
– Никудышное, никудышное… – радостно соглашался Воробей.
– Чего ж ты радуешься, ежели никудышное? – усмехнулся по своему обыкновению Данила.
– И радуюсь, и печалюсь одному – тебя узрел в своих хворомах… От… и – до…
– Ну, обрадовался – это ладно, а печаль-то с чего?
– А радость, Афанасьич, завсегда рядышком с печалью ходит, вот и печалюсь…
– Мудрено, паря. Ну да ладно.
Старик суетился, подскакивал на месте, руки подталкивали к Белову табуретку.
– Садись, не брезгуй старого промысловика. Счас чаю сгоношу.
– Не нада чаю, пил тока что у Степана.
– А здря. Чай у меня охотницкий, по старинному рецепту…
– Да сядь ты, черт старый, – остудил рвение Воробья. – По делу я.
– И энтому я рад, Афанасьич. Када дело, то и печаль отступат. Слухаю тебя. Сказывай…
– Ты еще не забыл о недавнем приезде ср…х геологов? Так прав ты был: никаки они не геологи.
– Дак я ж… тебе ж… сразу ж…
– Действительно, тока один ты и докумекал – сразу видно старого охотника, – решил польстить старику. – Но говор говором, а на одежу их ты не обратил внимания? Одежа-то новая. Специально приоделись, дабы сбить с толку, чтоб их за геологов приняли. Но и это не все. У одного из них, у чернявого, я нож приметил за поясом. Попросил поглядеть. И че ж ты думать? Нож-то оказался моего убиенного деда Ануфрия Захаровича!
– Батюшки! – ахнул Воробей. – Вот тебе и печаль. И как же ты признал ножик-то?
– По рукояти из лиственничного корня и по особому знаку, что вырезан на ней. Об этом мне сказывал на смертном одре отец мой, Афанасий Ануфриевич. «Ножик, – сказывал он, – ты признать по рукояти и по особому знаку на ней в виде птицы ли, креста ли…»
– И ты их, варнаков, живыми выпустил? – вскочил Воробей. – Да я б их, я б…
– Ишь ты, сразу и убивать… Для начала, паря, нада бы узнать, откуда у них ножичек-то. Может, случайно как попал. К тому ж с ними приезжал председатель поссовета Холюченко. Пришлось стерпеть. Но это ниче. В двадцатых числах мая они ко мне подъедут – обещал я свести их в места, где, возможно, есть золотишко. В огнем, ниче определенного я им не сказал. Заманить чтоб. По этому делу я к тебе и зашел. Подстрахуешь меня? Приходи при полной омуниции двадцатого числа. Поживешь денька два-три, пока те не нарисуются. Об остальном обговорим у меня. И – помалкивай…
Последнее сказал на всякий случай, прекрасно зная, что для Воробья его, Данилы, доверие – честь особая.
– Стрелять-то не разучился? – спросил уже в дверях.
– Стрелю, еще как стрелю, Афанасьич… От… и – до…
– И – добро.
Тридцатого апреля к вечеру явился на выселки племянник Володька. Долго не рассиживались, повечеряв, легли спать, чтобы с раннего утра отправиться в тайгу.
До зимовья добрались уже в сумерках: растопили печку, сварили чаю, ужинали