От волнения он тут же забыл «все пассажи и фиоритуры» (он не просто записывал слова, но и продумывал их звучание!). Перед ним расплывалась рукопись, руки дрожали. «Щеки мои пылали, сердце колотилось – нет, я не смогу! Сгорая со стыда, я кинул на пол злосчастный листок, закрыл лицо руками и долго топтал тезисы моей распрекрасной речи. Нет, я не смогу! Чтобы успокоиться, я вышел из дому и целый вечер, бродя по предместью, безуспешно пытался вернуть себе присутствие духа».
Вот каким был реальный, а не вымышленный, притворный Сальвадор Дали. Он был болезненно самолюбив и вовсе не испытывал ни презрения к толпе, ни стремления стать лидером и повести ее за собой.
Утром перед публичным выступлением он чувствовал себя так, словно ему предстояло идти на казнь. Подняв истоптанный лист с речью, свернул в трубочку, перетянул резинкой и приступил к тщательному утреннему туалету. Это его немного успокоило, и он загодя, неспеша, отправился к Республиканскому центру в надежде успокоиться и собраться с силами, прежде чем выйти на сцену как укротитель толпы.
«Напрасные надежды! Оглядевшись, я окончательно пал духом. Здесь было столько взрослых – при них я робел – и множество девушек! Я покраснел как рак, перед глазами поплыли зеленые круги; пришлось сесть. Мне дали воды. Народ все прибывал; зал оглушительно гудел. Над сценой, куда мне предстояло подняться, уже развевалось знамя республики, а под ним стояло три стула. Средний предназначался мне, тот, что справа, – президенту, левый – секретарю. Под смешки и аплодисменты, которые обрушились на меня, как удары молота, мы заняли свои места. Словно бы перечитывая речь, я прикрыл лицо рукой, однако развернул листок столь решительно, что сам удивился. Секретарь союза встал и пустился в пространные рассуждения о том, зачем мы здесь собрались».
У Сальвадора было время окончательно прийти в себя и сосредоточиться на своем выступлении. Однако публика оказалась чрезмерно активной. Докладчика то и дело прерывали язвительные реплики из толпы. Были и одобрительные возгласы, но Дали с болезненным вниманием улавливал только ехидные замечания и воспринимал их так, словно они летели в его адрес.
(Не тогда ли в его воображении возник образ святого Себастьяна, пронзаемого стрелами, но духовно неуязвимого, – как недостижимый пример для подражания?)
«Реакция публики вынудила секретаря скомкать концовку, и он предоставил слово мне, – вспоминал Сальвадор. – В зале воцарилась тишина, и я вдруг осознал, что все эти люди пришли сюда затем, чтобы услышать мою речь. Так я впервые испытал наслаждение оттого, что стал предметом всеобщего внимания, – с тех пор я высоко ценю этот вид наслаждения и неизменно стремлюсь к нему.
Я медленно встал, мучительно пытаясь припомнить хотя бы начало речи. Чем все это кончится, я не представлял. Ни единого слова я так и