– Положим, оно верно… в 1906 году. Да оно и теперь, если правду сказать, не лучше. Вчера вон у студента Будкина обыск делали, две оболочки нашли.
– От бомб?
– От нелегальной литературы.
– А литературу нашли?
– Литературы не нашли. Одни оболочки остались.
– Так неужто из-за каких-то паршивых оболочек, да охрану держать? Сняли бы вы ее, Никанор Иваныч, а?
– Не просите, г. Смяткин. Мне даже странно – такой солидный человек, а такого пустяка понять не хочет…
Рукосуев отошел к окну и стал протирать пальцем стекло.
– Снимите… Это легко сказать. А ежели человека поймают, обдерут ему физиономию, обрежут голову – вы тоже скажете – снимите!?
– Где это так?..
– В Лештуковом. Вот вам и снимите!
– Это уголовное дело, Никанор Иваныч.
– Положим, уголовное. А вчера какой случай был: привозят к нам в участок человека – вместо руки, кулдышка какая-то. Трамваем перерезало.
– При чем же здесь чрезвычайное положение?
– Да оно, конечно, ни при чем.
– Нет, Никанор Иваныч… Мы, право, говорим с вами на разных языках. Я вам о чрезвычайном положении, а вы, извините, черт знает о чем: о каких-то кулдышках! Ведь, по закону, дело ясное: чрезвычайное положение вводится во время каких-либо волнений и беспорядков. А нынче – какие теперь беспорядки?
Рукосуев сделал напряженное лицо, подумал и нерешительно сказал:
– В монастыре икону украли.
– Никанор Иванович! – воскликнул плачущим голосом Смяткин и даже всплеснул руками. – Ведь, это в Ченстохове! Понимаете – чуть не за тысячу верст! А мы говорим о Петербурге.
– Ну, Петербург ваш тоже хорош: кражи разные, грабежи.
– Где? Где, Никанор Иваныч? Ежели жулик с чердака мокрое белье стянет…
– Ну, не только белье… Проволоку, вон, пишут, воруют все, телефонную.
– Господи! Проволоку… Да это, ежели бы и я был вором, и я бы ее воровал… Подумаешь – важное кушанье – проволока! Нет, я понимаю, если бы вы сказали мне прямо: Смяткин! Я не могу снять чрезвычайной охраны, потому что в народе волнения и на каждом шагу динамит.
– Выпейте еще чаю.
– Знаю я ваш чай! Когда вам нечего сказать, вы мне чай предлагаете.
– Мне нечего сказать?! Господи, Боже Ты мой! Сколько угодно. Вчера, например, приводят к нам в участок мальчишку. Малыш, этакий, лет двенадцати. «Что такое?» – спрашиваю, – «Гаврилюк?». Городовой это, который его привел – Гаврилюк по фамилии.
– Ну?
– «Что такое?», спрашиваю, «Гаврилюк?». «Пымал», говорит, «ваше благородие. У дамы с руки рудюкуль оборвал». Каков народец? Ридикюль с руки! Да куда ж вы? Посидите!!
Смяткин, молча, с трясущимися от обиды руками, искал шляпу и палку.
– Благодарю вас за чай, за приятные разговоры. Спасибо, что научили меня, дурака, государственным делам.
Он оделся, сухо пожал Рукосуеву руку и вышел в переднюю.
Потом приоткрыл дверь и, просунув голову, спросил:
– Так не снимете?
– Ей-Богу,