Первые годы в учебном плане студента-богослова центральное место занимают толкования Евангелия и исторические дисциплины, иными словами, изучение Библии, история церкви и история догматов; последние имеют непосредственное отношение к систематике, то есть к философии, религии, догматике, этике и апологетике, далее идут уже практические дисциплины, такие, как литургия, катехизис, церковная проповедь, попечение о душе и экклезиастика, а также церковное право. Но академические вольности предоставляют студентам свободу выбирать наиболее близкие их сердцу предметы, и Адриан, конечно, не замедлил, воспользовавшись этой привилегией, нарушить общепринятую последовательность и с самого начала накинулся на систематику, – во-первых, потому, что систематика удовлетворяла его общие духовные интересы, а также потому, что читавший систематику профессор, Эренфрид Кумпф, был самым сочным оратором в университете, и студенты, даже с других факультетов, всегда толпой шли на его лекции. Я уже упоминал, что историю церкви мы слушали у Кегеля, но это было довольно сухое изложение предмета, и однообразный Кегель не мог, конечно, идти ни в какое сравнение с Кумпфом.
Последний, безусловно, был «могучей личностью», как выражались студенты, и я не мог не дивиться его темпераменту, хоть и не любил его, и был уверен, что Адриана тоже нередко раздражает его чрезмерный пыл; впрочем, открыто он над ним никогда не насмехался. «Могучим» Кумпф был уже по самому своему телосложению: рослый, дородный, с пухлыми руками, зычным голосом и слегка оттопыренной, наверное, от многоречивости, нижней губой. Кумпф читал обычно по учебнику, правда, собственного сочинения; но славился он прежде всего так называемым «злосквернословием», которым сдабривал свои лекции, бегая при этом взад и вперед по обширной кафедре с засунутыми в карманы брюк кулачищами и развевающимися полами сюртука. Студенты восторгались свободой, соленостью и здоровым весельем, а также красочным, старинным языком Кумпфовых лекций. Ему нравилось – здесь я цитирую его самого – говорить обо всем «по-свойски», на добром старонемецком языке, без околичностей и ханжеских умолчаний, то есть «ясно и прямолинейно пользоваться родной речью». Вместо «плохо» он говорил «худо», вместо «надежда» – «упование» и Библию называл не иначе, как «Священными письменами». «Все поросло плевелами!» – восклицал он, желая сказать: «Тут что-то неладно». О человеке, по его мнению, впавшем в научные заблуждения, он отзывался: «Взошел в твориле суемудрия», – о человеке порочном говорил: «Жрет мерзотину, как свинья», – и очень любил поговорки, вроде: «Крапива смолоду стрекается», «Не посеешь – не пожнешь». Такие возгласы, как «тьфу, черт», «тьфу, песья кровь» или даже «тьфу, распроблядство», были нередки в его устах, причем последний неизменно