Казалось, ещё чуть-чуть и они, обречённо сделав выбор, прощальной трусцой поплетутся обходить раму списанного автомобиля, как гроб на панихиде, против хода часов, чтобы угнетёнными трагической вестью голосами принести искренние соболезнования выглядевшему тут потусторонним Гирэ в связи с… его же кончиной.
Распалённый Гирэ орал в полный рост, горлом, как лужёной трубой, кверху! В мгновение почернел, возможно, даже стал ядовитым, язык его зияющего рта.
Жертвенность сменилась уничтожающим гневом!
Он крыл друзей коренными откровенными ругательствами так изощренно, что казалось, они сначала тяжело взлетают вверх, а затем стремительно и сокрушительно падают на беззащитную горстку растерянных пожарных убойными бомбами, попадание каждой из которых он, мститель, торжествующе, отмечал боевым кличем:
– Ткан! Ткан! Ткан!
Почему «ткан»? Город такой, фонетически – вольный! Кто как хочет, так и «звучит».
Даже по железному мосту ГАЗ-53 прокатилась заметная детонация.
– Су! Су!!! – Рамо после первого же «матюка» припрятался в тени и из неё, имитируя шелест мятной травы, в очевидном смятении по-детски пытался успокоить разбуянившегося сверх ожидаемого всегда такого безобидного Гирэ.
Пытаясь как-то спастись от ора Гирэ, напуганные угрызениями совести Васка и Пивич, трезвеющие лица которых демонстрировали запоздалое раскаяние в содеянном, пятились назад и тщетно закрывали кулаками уши. Друг другу.
Юза, чокнутый, вдруг вспомнил и громко известил друзей, что «у Ван Гога вон там» – на себе не показывают, и он, почесав нос, как будто затачивая его, пьяно-нагло ткнул им в направлении бьющейся правой скуловой дуги Гирэ – «ухо было отрЭзано».
– Ткан-ткан! – мощно «прилетело» Юзе.
Стало очевидно, разлад требовал примирения! Через соответствующие тосты, корректирующие действительность. Тут ведь даже меж врагами норма преломить выпечной хлеб, солёный от пота своих создателей, с теми, с кем ещё недавно бесшабашно ругался в подлый мат, рассекая тягучую плоть аж до крови.
Гирэ, слушая кающихся друзей, примирительно-прощающе кивал в ответ, но думал только о «Карамельке», ему не давало покоя воображение, настойчиво подсказывающее, как неловко будет перед ней за выпирающий из гроба громадный живот. Он, лгун, чтобы не вызывать подозрения, прилюдно веским тоном всегда звал её «сестричкой», но тайно «не по-братски» подглядывал за ней всякий раз, как она, пламенея оранжевым сиянием пышных волос, радуя утро лучезарной улыбкой и гибкими извивами атласного девичьего тела, шла мимо его покорённой каланчи. Ради неё он, толстяк, мог бы на спор заесть