Впрочем, чередование сезонов – не бог весть какая, на самом деле, перемена. Это цикл. Один из множества, проживаемых нами. Круг на карусельной лошадке, часть которого открывает площадь с аттракционами, кассами и принаряженными гражданами, а часть – заброшенный, заросший кривыми клёнами угол городского парка (и ещё забор, за границы которого праздничной субботе не выбраться). В моём случае осень – это кривые и наводящие тоску ветви и ржавая металлическая решётка забора. И она уже нависла серой тенью над городом и его жителями, включая меня. Я слышу и чувствую кожей неотвратимое приближение шаркающей жёлтыми листьями, шмыгающей дождями и сотрясаемой промозглым ознобом старушки-осени. Немного грустно. Бабье лето с наполовину осыпавшимся гримом ещё, вероятно, выйдет на бис перед закрытым занавесом на последний поклон. Но спектакль лета сыгран, всё кончено: артисты и зрители исполняют совместный ритуал, проявляют взаимную вежливость, мысленно спеша за кулисы и в гардероб.
Я медленно перелистнул страницу. Хотя, сказать по правде, я не читаю вовсе. Я наблюдаю. Уже минут пять с того момента, как она неслышно появилась на аллее и расположилась напротив, на одной из множества скамеек городского парка. Я раскрыл взятый в библиотеке словарь, чтобы скрыть за его разворотом себя и свою подлинную миссию. Для чтения книг в парке на лавочке я ещё слишком молод. Я изображаю чтение, время от времени хмуря лоб и вперяясь взглядом в скучнейший словарь, смотрю поверх страниц, испещрённых мелкими буквами на двух языках. Тишина. Где-то за спиной чуть слышно, монотонно шумит город, люди и транспорт – механизмы, приводимые в движение разными энергиями, но общими мотивами. Деревья парка рассеивают низкие звуки, а высоких нот в городском адажио немного.
Я смотрю на девушку с рыжими волосами. Она ест оплывающее, тающее от полуденной жары мороженое, вероятно, купленное здесь же, в одной из доживающих последние дни сезона торговых палаток. Солнечный свет, пробивающийся сквозь гонимые ветром лёгкие белоснежные облака и едва заметно тронутые жёлтым листья, создаёт мерцающий фон, блики на сером асфальте дорожек, замусоренных газонах парка и сосредоточенном лице девушки. Почему я обратил на неё внимание? Она сидит напротив меня, на другом берегу неширокой аллеи, и не может не попасть в фокус моего зрения; она несуразно одета в тонкое светло-синее шёлковое платье с короткими рукавами и толстую, грубой вязки, серую шерстяную кофту. Белые с золотыми полосками кроссовки дополняют образ и создают цветовой акцент её эклектичного наряда. Впрочем, если взглянуть иначе, эта рыженькая очень точно попадает в настроение сегодняшнего дня: голубое лёгкое платье лета, поверх – скучная кофта осени, жаркое солнце в волосах, которое завтра станет огнём осенних листьев. Рассеянное и печальное выражение лица. Она предчувствует приближение ещё не случившегося, но неотвратимого.
Ну и, конечно, её манипуляции с мороженым требуют описания. Она ест его всем своим пухлым телом, широко расставив локти и колени, подавшись вперёд и склонившись над обмякшим, подтаявшим и вот-вот готовым сорваться вниз шариком, заправленным в вафельный рожок. Ест, уже не получая удовольствия от лакомства, а спешно уничтожая его, только бы пломбир не плюхнулся на асфальт, попутно измазав толстушку белым и липким соком своей обречённой плоти. Это – противостояние «кто кого». Она смотрит только на мороженое, фиксируя малейшие движения и изменения, которые могут привести к катастрофе, как сейсмолог, призванный предсказать землетрясение по едва заметным вздохам литосферы. Она почти не чувствует вкуса. Нет причин и возможности продлить удовольствие. Она должна доесть этот чёртов пломбир, поставить точку! Мороженое связывает ей руки в буквальном смысле. Она не замечает ничего вокруг. И мысли её далеко отсюда. Это облегчает выполнение моей миссии, делает моё наблюдение односторонним, если так можно сказать, интраактивным и способствует чистоте эксперимента. Я подумал, что мороженое – образ, визуализация происходящего в душе девушки, – лакомство, ставшее обузой, не позволяющей двинуться дальше, шагнуть вперёд.
Она покончила с мороженым. Растопырив липкие пальцы, вытянула из своей огромной сумки зелёную пачку влажных салфеток, выудила одну, вытерла ею ладони и запястья, губы и наконец ручки сумки, словно заметая следы преступления. Салфетки вернулись в ведёрную сумку [2].
Девушка, я для себя назвал её Ириной, огляделась вокруг и замерла на мгновение, сложив руки на коленях. Почему Ирина? Мне кажется, это имя ей подходит. У меня есть дурацкая привычка давать незнакомым людям имена. Иногда прозвища, реже – отчества. Примерно в половине случаев я угадываю. Зачем? Ну хоть бы для того, чтобы не называть моих подопечных «рыженькая в парке» или «человек в аляске и с бородой» и в своей внутренней картотеке памяти отличать