– Своего бы нянчила, я бы слова не сказала.
Этой фразой заканчивались все их споры. Янке никак не удавалось доказать матери, что сейчас двадцатилетние вовсе не считаются старыми девами, даже если ни одной тоскующей мужской особи под их окнами не замечено. Родить же ребенка в тридцать восемь, как это сделала Ульяна, да еще не имея ни печати в паспорте, ни даже постоянного сожителя, которого с натяжкой можно было бы считать мужем, вообще казалось Нине Матвеевне преступлением против нравственности. И это при том, что сама она прожила с Янкиным отцом не больше года.
– Но ты-то родилась в законном браке, – не раз говорила она дочери. – Я всегда была порядочной женщиной. И надеялась тебя воспитать такой же. Да, видно, не вышло…
Ссылок на другие времена и нравы Нина Матвеевна не принимала.
– Да и бог с ней, – уговаривала Ульяна, поглаживая тусклые (чем только не мыла, чтобы блестели!) Янкины волосы. – Не пытайся перевоспитывать ее, только душу в кровь изобьешь и себе, и ей. В жизни кое с чем приходится мириться, особенно если это касается близких… Если, конечно, хочешь, чтобы они оставались близкими.
О своих родителях Ульяна не рассказывала, только однажды обмолвилась, что жилы будет рвать, лишь бы у ее Пуськи детство было не таким, как у нее самой. И еще как-то высказалась в пространство, что любовь к детям проявляется через поколение.
«Для наших родителей мы не были главным в жизни, – заметила она, имея в виду и Янкину мать тоже. – Может, поэтому мы так сумасшедше любим своих детей…»
Яна отметила это «мы» и ее втягивавшее в материнство, которого она еще не испытала на деле. Хотя кругленькую, всю золотистую Пуську любила, но, наверное, не так, как Ульяна, – сумасшествия, о котором та говорила, в себе не чувствовала. Иногда задавалась вопросом: может, у меня и на это таланта не хватает? В ту область, где мог отыскаться ответ, ступать было страшно: засасывающая тьма, из которой путь назад через депрессию или пьянство. Миллионы его прошли, но от этого он не стал легче.
Солнечный свет выявляет в темных волосах ту рыжину, что так заискрилась на головке дочери, в Ульяне же это золото – тайна, которую можно углядеть только, если следить за ней очень долго.
Яна отвела глаза. Ей так нравится смотреть на эту женщину, что иногда самой это кажется преступным, хотя ничего противного полу она в себе не ощущает – чистое любование и восторг до слез, такое она когда-то в Исаакиевском соборе испытала. Живая Красота, сквозь которую проходит Божественный свет: в Ульяне нет ни желания помучить, что так часто встречается в красавицах, ни мысли продать ей данное подороже, ни глупости несусветной, ни пустоты расписного яйца. Наполненность, цельность, строгость к себе… Все свободное время – дочке. А если та спит – книге.
«Как же мама этого не чувствует?» – Яну мучила еще и собственная неспособность передать этого словами, косноязычность, граничащая с преступлением против Ульяны. Ведь она понимала, что должна, если не всему свету, то хотя