Набиравшие силу скрип и скрежет резали слух всадника, вгоняли в ужас коня, а на головы беглецов сыпался мусор и обломки кирпичей: грязная улица начала сворачиваться в трубу – длинную, извилистую, заполненную движущимися углами и гранями сминаемых неведомой силой домов. А изо всех подворотен, окон и водостоков проворно выползали змеи стеблей, щетинились колючками на узких ажурных листьях, тянулись к ускользающим жертвам своими шипами с пахучими каплями на остриях, то раздваиваясь, то свиваясь в косицы, – и вот уже мощный поток змеящихся струй нёсся по пятам, прорастая, подхватывая и скручивая квартал за кварталом! Неисчислимый легион зелёных и бурых жгутов с нанизанными на них фрагментами зданий, как гибкие пилы с зубьями из обломков кирпичей, бетона, кусков стальных конструкций и искорёженной арматуры, преследовал добычу!
Конь изо всех сил рвался прочь от неумолимо надвигавшейся глотки гигантского полурастения-получервя, а вцепившемуся в гриву всаднику слышался за спиной раздробленный вращающимися плоскостями бетонных плит на тысячу осколков-голосов и усиленный рупором хищной плетёной трубы надсадный каркающий хохот…
4
Пыльная грунтовая дорога. Плешивые, едва прикрытые редкой жухлой травой холмы насколько хватает глаз. Разбросанные по склонам группы колючих на вид кустарников да чахлые кривые деревца напоминают остатки терновых венцов, водружённых когда-то очень давно на головы теперь почти полностью утонувших в земле кающихся грешников. Изредка пейзаж разнообразят руины каменных и глинобитных строений. И горизонт – неровная, далёкая и всё же невероятно ясная граница, разделяющая мир на две полусферы: идеально ровный купол из благородного опала вверху и накрытую им мятую, всех оттенков ржавчины с прозеленью чашу внизу…
Конь рысил, время от времени фыркая и встряхивая гривой: воспоминания об оживших трущобах до сих пор вызывали дрожь. У человека нервы, похоже, были крепче, чем у его четвероногого товарища, и всадник выглядел угрюмым, однако спокойным. Погружённый в себя, он почти не смотрел на дорогу.
– Бродяга… – дыханием сорвалось с губ прозвище, будто решило показаться на свет и убедиться, что не потерялось тогда, в бешеной скачке.
Бродяга… Это сейчас он Бродяга, думал всадник, но кем был раньше? Какое имя носил? Бродяга… Бродяга… Нет, несмотря на то, что Ворона подобрал подходящее, по его мнению, прозвище, однако никакое прозвище не заменит истинного имени. Выходит, так и оставаться ему, безвестному