– Пойми, ты вовсе не должен на мне жениться, – сказала девушка с внезапной решимостью. И после некоторой паузы: – Ты и так много сделал для меня – как никто на свете.
Растерянный, он смотрел в сторону. Блиставшее на солнце окно горело белым жаром. «Что же, собственно, я сделал для нее? – думал он в смущении. – Научил, как держать нож и вилку… да правильно говорить по-немецки?»
Он повернул голову и посмотрел на Петру. Она хотела сказать что-то еще, но губы ее дергались, как будто она силилась не разрыдаться. В темном взгляде, направленном на него, чувствовалось такое напряжение, что Пагелю хотелось отвести глаза.
Она между тем опять заговорила. Она сказала:
– Если бы я знала, что ты женишься на мне только по обязанности, я бы ни за что не согласилась.
Он медленно в знак отрицания покачал головой.
– Или назло матери, – продолжала она. – Или потому, что ты думаешь меня этим порадовать.
Он опять отрицательно покачал головой.
(«А знает ли она, почему все-таки мы хотим пожениться?» – думал он удивленно, растерянно.)
– …Я всегда верила, что и ты этого хочешь, потому что чувствуешь, что мы принадлежим друг другу, – сказала она вдруг. Она выдавила из себя эти слова, и теперь в ее глазах стояли слезы. Она могла говорить свободней, словно самое трудное уже сказано. – Ах, Вольф, дорогой, если это не так, если ты женишься по какой-нибудь другой причине, оставь, прошу тебя, оставь. Этим ты не причинишь мне боли. Меньше причинишь мне боли, добавила она поспешно, – чем если б ты женился на мне, а мы бы остались друг другу чужие.
Она смотрела на него и вдруг заулыбалась, в ее глазах еще стояли слезы.
– Ты же знаешь, меня зовут «Ледиг» – «незамужняя», меня и всегда-то звали «Ледиг», с фамилией ты был согласен, только «Петра» казалось тебе немножко каменным.
– Ах, Петра, Петра, Петер Ледиг! – сказал он с чувством, побежденный в своей одинокой, себялюбивой пустоте ее покорной нежностью. – Что ты такое говоришь? – Он подошел к ней, обвил ее руками, он баюкал ее, как ребенка, и говорил, смеясь: – У нас нет денег заплатить за регистрацию, а ты заговорила о самых сокровенных вещах!
– А разве я не должна о них говорить? – сказала она чуть слышно и спрятала лицо у него на груди. – Неужели не должна я о них говорить, если ты сам о них молчишь – всегда, во все дни, во все часы?!. Я так часто думаю, даже тогда, когда ты прижимаешь меня к груди, как сейчас, и целуешь, как сейчас, что ты где-то далеко от меня… от всего…
– А! Ты уже говоришь об игре, – сказал он и ослабил объятия.
– Нет, я говорю не об игре, – поспешила она возразить и тесней прижалась к нему. – Впрочем, может быть, и об игре. Это ты должен знать, я же не знаю, где ты и о чем ты думаешь. Играй сколько хочешь, но когда ты не играешь, не мог бы ты хоть