Нет. Нет!!! Сереющее пуще прежнего лицо отца говорило об обратном. А следом за лицом посерел и весь окружающий мир.
Бодуэну показалось, что в этом померкшем и остановившемся мире есть еще кто–то и он видит его неясные очертания. Поначалу это была разлившаяся в воздухе муть. Та, что бывает, когда глаза застилают слезы. Затем… Широкие, почти прозрачные, словно из паутины крылья подрагивали и раскачивались, отделяя его от застывших людей. А вслед за ними он увидел и их владельца. Владелицу, если принимать во внимание пропорции тела, сотканного из утреннего тумана, дыма одинокого костра или все той же паутины. Едва различимого, но тела. Она стояла недвижимо, опустив голову. Отчетливым в плывущем пепельном мареве было лишь ее лицо.
Должна была пугать, но не пугала. Напротив, он чувствовал какое–то непонятное умиротворение, словно рядом была мать. Бодуэн потянулся к ней, ощущая непреодолимое желание дотронуться, но туманная гостья вздрогнула, отстранилась и в мгновение очутилась вне его досягаемости. Поднялась голова – она не была его матерью, как не была никем из живущих. На изящном женском немного удлиненном лице зияли пустые глазницы. Бледном, неживом, не выражающем чувств. Мертвом.
Прошла минутная оторопь. Прозрачная гостья по–прежнему оставалась рядом, колышущаяся, словно занавесь среди замерших людских тел. Она вовсе не была бесчувственной. Где–то в глубине, в статичности похожей на античную статую прекрасной незнакомки Бодуэн ощущал их. Беспокойство, удивление и нежность. Да, нежность. Трогательную нежность, что возникает к домашнему зверьку, когда тот готовится умереть…
Потом она исчезла. Выветрилась серая муть, развеялась в воздухе. А его мир навсегда остался бесцветным.
Поначалу проказа не угнетала. Да, ему надлежало беречь себя от солнца. Да, любой из его дней начинался с растираний всего тела какой–то дурно пахнущей жирной жидкостью, состоявшей из оливкового масла и кашицы из "очень полезного растения". Ничего другого о ее составе Бодуэн не выяснил, справедливо сомневаясь в ответах немногословного лекаря. Воняла жидкость немилосердно, хоть и приносила несомненную пользу – внешних проявлений болезни удавалось избегать. Все началось при вступлении в мужскую пору, едва ему исполнилось четырнадцать. Жизнь тела шла своим чередом, несмотря на краткость лет, что ему отпущены и долго дремавшая в глубине проказа наконец выбралась наружу.
Гийом и Раймонд9. Эти двое заменяли ему и отца, и мать. Первый учил житейской мудрости, не забывая о фундаментальных науках, отчего Бодуэн в шутку называл его Аристотелем. И тот, приняв правила игры, именовал ученика Александром. Им нравилась эта игра. История и философия в ее свете принимали совсем иные окраски. Чтение стало отдушиной для больного мальчишки,