Стояла глухая ночь. Корпус спал, спал в своей постели верный друг Петя Ниткин, и только он, Фёдор – в форме и при полном параде – явился сюда, в госпиталь, под предлогом того, что «услыхал, как несли раненого».
Скрипнула дверь. Нет, не та, которую он ждал с ужасом и надеждой, входная, слева от него. Торопливые шаги, перестук каблучков.
– Федя! Фёдор, зачем ты здесь?!
И сразу же через порог шагнули подбитые железом офицерские сапоги:
– Да, Фёдор, что ты тут сидишь? В такое-то время!.. Как ты здесь вообще оказался?..
Ирина Ивановна Шульц, преподавательница русской словесности, и подполковник Константин Сергеевич Аристов, начальник седьмой роты, а заодно – и командир первого отделения. Ну, и преподаватель военного дела. Он же – Две Мишени, поскольку на щеках у него после плена у диких афганцев остались вытатуированы две аккуратные мишени, ну хоть сейчас в тир.
– Илья Андреевич… – выдавил кадет, сейчас совершенно не бравый, а более походящий на мокрого и несчастного котёнка. – Илью Андреевича… у… у…
– Господина Положинцева сейчас оперируют, – мягко сказал Две Мишени, кладя Фёдору руку на плечо. – Слава Богу, полиция и доктора успели вовремя. Спасибо государю, устроившему в Гатчино эту станцию для немедленной подачи скорой помощи. И спасибо нашим попечителям, великому князю Сергию, что лазарет у нас получше любой градской больницы.
– Он… он… он у… у…
Кажется, кадет собирался самым постыдным образом разреветься.
– Всё в руце Божьей, – серьёзно сказала Ирина Ивановна. – И наших докторов. Илью Андреевича оперируют. Мы сейчас можем только молиться, Феденька.
– Но я рад, что жизнь человеческая, жизнь учителя для тебя так значима, Фёдор, – добавил подполковник. – Я знаю Илью Андреевича не так давно, как, скажем, капитанов Коссарта с Ромашкевичем – с ними мы ещё в Маньчжурии воевали, – но человек он хороший и отличный учитель. Был у нас такой кадет, ныне уже поручик, по фамилии Зубрович – Илья Андреевич ему такую любовь к физике внушил, что занимается теперь этот поручик ни много ни мало, а налаживанием армейской беспроводной связи. Так, так, кадет, отставить! Господин Положинцев сего света не покидал и, верю, долго ещё не покинет!.. Но как ты узнал?..
Фёдор застыл, опустив голову и упрямо разглядывая собственные руки. Нормальные руки, мальчишеские, в ссадинах и царапинах, как положено. Но царапины заживут, а вот Илья Андреевич…
И нельзя, нельзя никому ничего говорить! Нельзя говорить, где носило их с Бобровским, что они делали в Приоратском дворце, что они там видели и слышали. Все должны думать, что он, Фёдор, печалится и тревожится за судьбу одного из любимых учителей, хотя на самом деле это не так. Нет, конечно, Фёдор и тревожился, и печалился, но, признавался он себе честно, страх за себя его тоже глодал. Что, если всё вскроется? Что, если прислуга из Приората проболтается полиции?..
От одних этих мыслей всё леденело внутри; и за этот холод Федя себя ненавидел тоже. Как можно так за себя бояться?! Разве папа в Маньчжурии или Две Мишени до этого в Туркестане тряслись так, как он сейчас? Какой же из него кадет, какой офицер?..
Госпожа Шульц, кажется, понимала, что с ним сейчас что-то очень неладно, но, конечно, не могла определить, что именно. Сидела рядом, положив руку ему на плечо, покачивала головой.
– Оставьте мальчика в покое, Константин Сергеевич, сейчас не время выяснений… Не надо отчаиваться, Федя, – говорила она, и в голосе её звучала непоколебимая уверенность. – Илья Андреевич ранен, и ранен опасно; однако на нём были и толстая шуба, и ватная куртка…
Фёдор слушал и не слышал. Толстая шуба… ватная куртка… если стреляли из «маузера», то его пуля в упор пробивает десять дюймовых досок. Шансов нет.
И всё потому, что он, Фёдор, не сказал Илье Андреевичу вовремя о том, что знает его тайну, что был в его мире и вернулся обратно – вот только не ведает, что случилось с самой машиной, куда она исчезла из подземной галереи. Может, тогда бы Илья Андреевич не рисковал бы, строил бы новый аппарат с их – Фёдора и Пети Ниткина – помощью…
От этого стало совсем скверно. Федя Солонов свернулся на скамье в какое-то подобие шара, скорчился, сжался на жёстких лакированных досках.
Если бы он только сказал!..
Если бы только он сознался, что они с Бобровским лазали в потерну!..
Едва слышно приотворилась тщательно смазанная дверь. Шаги совсем рядом, тяжёлый вздох.
– Простите, господа, вы – родственники пострадавшего?..
Профессор Военно-медицинской академии Николай Александрович Вельяминов[1], знаменитый хирург, по счастью находившийся со студентами на практике в дворцовом госпитале Гатчино.
– Мы его коллеги, ваше превосходительство, –