Сосед по вагону осведомляется, кровь ли засохла на рубашке Философа.
– Это вино, – отвечает тот честно.
Практический разум (Кант) отвечает на вопрос: что я должен делать?
Сосед язвительно оскорбляет Философа, что вином обливаются только представили известных меньшинств. Зреет конфликт (назревает), ведь гопник, как и Марк Аврелий, не знает слова «милосердие», но, к всеобщему счастью, поезд прибывает на станцию, и Философ, под смех Соседа, спешно пересаживается в другой вагон, радуясь, что сегодня он избежал всякой напасти, что ничто из человеческих дел не заслуживает особых страданий, и что не стоит слишком уж забывать, что этот вот «глубинный народ» – не просто глубинный, он илистый.
У нее у самой парень – она к тебе клеилась – ты ему пишешь: че она ко мне клеится / общий знакомый говорит: она шиз / парень говорит: она идеалист и романтик.
В вагон метро вслед за Философом заскакивают лабухи и играют Бритни Спирс. Метробабка с тележкой и палкой подает им монетки, они принимают. Социальный контракт исполнен.
Нет, ну как вот теперь жить дальше? Как вот теперь жить? Нет, ну раз она с первым, который попался, ну и что, что одноклассник. Так она с кем угодно и когда угодно могла. И уж наверное. И уж наверняка. Это, значит, точно раньше уже подобное было, иначе бы так… с места в карьер не бывает. Но это что теперь, это разрушено все теперь, да?
Когда профессор говорит, что у Марка Аврелия «нет структуры текста», это звучит как аргумент в пользу его художественности.
А этого не было. Ничего не было. А это не считается. Да он сам. Да это сам, и это не считается. Как он после этого может. Как он может? М? Свинья (как он может?)! Свинья! И он свинья, и тот свинья, а я-то что? Сам-то он что? А я что? Я вообще не хотела ехать туда. Он теперь, он. Он еще будет извиняться. Он мне еще будет за это прощения просить.
Восьмилетний пацан на эскалаторе яростно требует, чтобы мать заправила ему футболку. Мать заправляет. Из него вырастет. О, из него вырастет, да.
Если есть два пути, надо идти по третьему.
А раньше все проще было, и игры были простые. Я со двора не вылезал. Казаки-разбойники, выше ноги от земли, квадрат, семья, фишки, ножички, в дурака, в очко, просто в доги или футбольчик, зимой в снежки – просто и как оборона крепости, царь горы, кто родился в (некрасивое) (неполиткорректное), кто последний, тот и лох, пиковая дама – но это просто шариться по заброшкам и стройкам, по подвалам в поисках пиковой дамы, сколько игр было, и все было игрой, а теперь что? Он же был такой всегда как слюнтяй чисто, как же он изменился. И голос грубее стал, как если бы начал курить. Возможно, он и курит, не знаю, я не заметил.
И вообще: психолог говорила: лучше осуществить, чем подавлять.
Умереть в России так же дорого и безблагодатно, как жить.
Может быть, добро вообще нельзя изобразить.
Встречи