«Картина, которую писали иезуиты, – отмечал Вольфганг Франке, – это была большая могущественная империя, пребывающая в благополучии, спокойствии и мире. Во главе стоит честный, просвещенный властитель, который правит при соблюдении предписаний разума и установленных норм государственной этики. Народ управляется на основе законов, высоких и чистых обычаев. Все войны и споры устранены, мир и гармония превыше всего. В противоположность этому раздробленная и находящаяся в постоянных войнах Европа с ее бедностью и нуждой после 30-летней войны представляла собой ужасную картину»[148].
Сообщения иезуитов дополнялись впечатлениями от привезенных товаров: фарфор, лаковые изделия, раскрашенные шелковые ткани, бумажные обои. Все это мгновенно входило в моду, как и садовое искусство, архитектура, театр. Культурные образцы Китая создали в Европе великолепный стиль рококо.
В германском языковом пространстве было два центра китайского вдохновения: Дрезден и Вена. Настоящая китаемания была при венском дворе. Приметы этого увлечения знати были повсюду. Так, первое представление пьесы «Китаец» («Le Chinesi») в 1735 г. было примечательно тем, что в нем одну из ролей сыграла тогда еще 18-летняя Мария Терезия, будущая австрийская императрица[149].
В Германии, прежде всего, Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646 – 1754 гг.) находился под влиянием сообщений иезуитов из Китая. Он состоял в переписке с иезуитом Йоахимом Бови[150], благодаря которой вник в суть учений Лао-цзы, Конфуция и китайской версии буддизма. Эти идеи способствовали развитию идей самого Лейбница об обществе как о едином, постоянно восходящем «со ступени на ступень духовном существе», которое находится на пути прогресса[151]. Библиография на немецком языке об этих взглядах Лейбница чрезвычайно обширна[152].
Иоганн Вольфганг фон Гете (1749 – 1832 гг.) также ощутил на себе сильное культурное влияние Китая. В молодости он был настроен против этого влияния, поскольку поколение «Бури и натиска» отождествляло все китайское с вычурным стилем рококо, но в старости он пришел к признанию литературы Китая, вернее тех немногих текстов, которые он узнал в переводах.
Однако наряду с «китаефилами» в Европе было и немало «китаефобов». Уже в XVII столетии образовалось два совершенно различных европейских представления о Китае: о Китае философов и Китае мужланов. Первая из этих картин была, без сомнения, «продуктом» миссии иезуитов. Вторая – впечатлением купцов, которые имели дело с торговцами и чиновниками страны жестких установлений, презрения к чужестранцам, деспотии.
Этот «другой» Китай отразил в своем «Робинзоне Крузо» Даниэль Дефо. «Китай «Робинзона Крузо» – это страна предрассудков и идолопоклонничества, варварства, примитивности и детского незнания, грязи, ужасающей нищеты и смешной в сравнении с европейской военной системы», – отмечает Вилли Бергер[153].
Очень