Но Арон продолжал стоять посреди комнаты, упрямо подняв исцарапанный подбородок.
– Я убегу, если ты меня в Оррими отправишь, – прошипел он.
И, глядя в его решительное лицо, Тильда поняла: убежит. И ничто его не удержит – ни заборы, ни запертые двери, ни она сама.
…Слова загораются и гаснут, не находя выхода, застывают льдинками на языке. Превращаются в неподъемные камни, в тяжеленные гранитные глыбы.
Все замирает, словно попав под оглушающее заклятие. И Тильда видит, как медленно, будто во сне, распахивается дверь и возникает темный силуэт, худой и сутулый на фоне янтарного прямоугольника.
Оцепенение резко разбивается, и оба они вздрагивают.
– Простите, госпожа, я стучал, но мне не ответили… – Тильда узнает в человеке, стоящем на пороге комнаты, лекаря Дариона Терка. За его спиной маячит Мэй, заглядывая в спальню через плечо мужчины.
– Госпожа, я сказала мастеру Терку заходить… – начала было девушка и вдруг попятилась назад, словно увидела призрака. Но Тильда ответила спокойно, хотя лицо горело:
– Спасибо. Отец Терк, прошу вас.
Пока лекарь здоровался, вынимал из сумки инструменты и склянки, пока мягко, но настойчиво уговаривал Арона сесть, Мэй прошептала:
– И еще, госпожа… К вам дама. Ожидает в парадных покоях.
Тильда сдвинула брови, глядя краем глаза на сына, который что-то тихо отвечал целителю.
– Кто? – все же поинтересовалась она.
– Госпожа Корнелия Райнер.
Выйдя из комнаты сына, Тильда прислонилась к стене и закрыла глаза. Глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, но чувство было такое, будто внутри волнуется темная тяжелая вода, и никак ее не унять. Она постояла немного, глядя перед собой.
Обжигающая темнота внутри постепенно остывала.
Негнущимися пальцами Тильда сняла передник, перепачканный кровью, и усилием воли заставила себя спуститься по лестнице на первый этаж. Меньше всего ей хотелось сейчас видеться с чужими людьми, плести из незначительных пустых фраз рваное полотно разговора.
В мутном зеркале, что висело на лестничной площадке напротив парадных дверей, она столкнулась со своим отражением – угрюмым и суровым. Сведенные к переносице брови и тяжелый взгляд не красили ее, и казалось, что тревоги и заботы лежат на ней старинным оплечьем, давят, пригибая к земле.
Корнелия Райнер ждала ее в полутемной зале, разглядывая картины и медные стенные подсвечники с круглыми отражателями, и обернулась, когда Тильда вошла в комнату.
– У вас весьма необычный дом, госпожа Элберт. Позднеимперский стиль, полагаю. В закатные дни Империи настроения в обществе царили упаднические, и это, разумеется, отразилось на искусстве. Все это черное дерево и медь… Пожалуй, ваш дом – одно из последних мрачных свидетельств той эпохи, – заключила женщина.
– Что-то же должно напоминать людям, что империи рушатся –