ответной колкости; Центавр, прошлый распорядитель подземной стоянки, не показывавшийся на поверхность все Противоречие, предложил себя в крайний отдел уже после того, как окончились конкурсы, а списки принятых раздали расклейщикам, и был взят по итогам единственного разговора с Трисмегистом, продлившегося якобы не больше пяти минут. Водники подали к острову катера из помятых, а на ближнем к Никите вдобавок оставалось несбитым клеймо муниципального флота; это было нелепой промашкой, но Никита даже не кивнул на это Почеркову, не желая его волновать и терпеть, пока водники пришлют на замену другое средство. Все же, когда объявили посадку, он поднялся на меченый борт, таща с собой и полководца; эти разносчики, увидишь, поженят нас в новом номере, предупредил его Почерков, глядя в сторону мальчиков и присаживаясь с ним в хвосте; Никита свесился к едва синеватой воде, не ответив. Их катер отвалил последним и пошел отставая; разместившиеся рядом с ними сидели не оборачиваясь, и ветер сотрясал их одежду так, что Никита не пробовал никого угадать со спины. Завсегдатаи стрельбищ избегали охотничьих сцен, презирая простую удачу; больше ездили разженившиеся из снабженцев, одутловатые мастера из реальных училищ и тоскующие без работы спасатели с дальних полигонов. Знаменитое место в устье, к которому, как легко было понять, они шли и сегодня, ничем не нравилось Никите: безразмерные сосны обставали приподнятый в виде слабого купола луг, глубже в лес залегали тягучие клюквенные болота; еще дальше на северо-запад начиналась полоса безответственности, о которой не любил вспоминать никто, кроме отселенного долой с общих глаз Корка, в лучшие для себя дни предлагавшего смелый проект для этих земель и известно завернутого вместе с ним: по всей видимости, глава счел, что командующий имеет в виду вырастить оснащенную вотчину с плохо предсказуемым развитием, и немедля рассыпал такие потуги. Полоса после этого в краткое время одичала так, что в ней вымерла и контрабанда; Корку же поручили работу над необучаемыми, прокаженским полком, как он сам их когда-то поименовал, и прозвище пристало. Не сживаясь с упадком, Корк насиловал и валял доставшихся ему растяп с неузнаваемым рвением, как это пересказывали Никите из госпиталя, но по тем же рассказам штрафники не испытывали к наставнику ничего, кроме жгучей любви; их чинили, вытягивали и скрепляли, и отправляли назад в разработку. Корк был, видимо, волен растереть их в песок: в дисциплинарных перечнях, выставляемых в пятницу утром к фонтану, его имя не проступало никогда. Пока он был всем виден, Корк казался Никите не умевшим следить за собой болтуном: когда речь заходила о невыясненных пропажах в полосе и все привычно серели лицом, он невпопад легчал, качал на всех головой и нараспев объяснял, что при необходимой сноровке полоса обеспечит их большим, чем повести о растворившихся в ней статистах и осведомителях. Отвращенный началом, Никита пропускал все дальнейшее мимо себя; впрочем, окончательная ссылка выдумщика никак не удивила его, в отличие от остальных,
