«Хрупь-хрупь».
Кто-то шуршит по насыпи впереди нее.
Мария оглядывается. Фундамент вокзала скрыт зарослями ивняка.
«Фьють», – вылетает из кустов разбуженная птичка.
Мария сбавляет шаг и спускается по насыпи вниз, в лесополосу. Фундамент должен быть где-то здесь.
«Хрупь-хрупь».
Камни сыплются под чьими-то шагами.
«Хрупь-хрупь».
Совсем близко. Мария оборачивается.
– Александра Федоровна? Это вы? – спрашивает Мария в ночь.
Черный силуэт. Мария не может разглядеть лицо.
– Что было моим – твое, – слышит Мария за спиной голос Графини. Мария хочет спросить, о чем это она и кто же тогда впереди, черный, кто это?
Мария слышит хруст, видит черные щупальца вокруг ног. И только после приходит боль.
– Что было ее – тебе достанется.
Мария слышит крик. Отчаянный крик, придушенный крик. И ее мир гаснет.
Апрель 1990
Жених
Я увидел ее на школьном дворе. Волосы – черный всполох. Руку тонкую вскинула:
– Джя ко бэнг, ту мангэ надохаян[10]!
И этот псиладо[11]отлетел, будто она не рукой взмахнула, а метнула молнию.
Встряхнула волосами и пошла, пошла. Как будто не взбивает пыль на обочине, а по сцене гарцует. А вокруг вспышки, бряцание бубнов.
Я сжал руль. Мне будто снова пять, и мама, сама когда-то танцовщица «Ромэн»[12], стискивает мою руку – нет, тебе нельзя к ним, к сверкающим и чернобровым, сиди смирно и смотри.
Я нажимаю на газ и качусь мимо нее на своем новеньком черном «мерине». «Смотри, смотри».
А она проходит мимо, подбородком чиркая небо.
Ничего, потом заметит. Оценит. Накатается.
Есть красивее бабы. Но эта…
Я пришел к ее отцу, бросил перед ним узду из черной кожи: хочу ту твою дочку, что нуждается в такой сбруе.
– Мария-та? – только и спросил отец. Цокнул языком. Тогда я добавил к сбруе ключи от «мерина». И мы ударили по рукам. Тачку купить успею. А вот бабу такую уведут.
Через выходные я прикатил в табор снова с подарком для матери и сестер. Заехал прямо на пыльный двор, чуть не зашиб прыгучую молодую козу. На двор тут же вылетела стайка детей, женщин, захлопотали вокруг, дети радостно поглаживали горячие бока машины. Я-то надеялся тайком взглянуть на мою лачи[13]. Но вместо нее навстречу вышел отец. Лицо у него было темное, под глазами фонари. Он отвел меня в сторону и шепнул в самое ухо: «Прости, дорогой. Мария слегла, больна она, очень больна, мать не спит, сидит с ней, но ты не переживай, выкарабкается она, дай срок!» – И пока он лепетал, хлопая себя по коленкам, стуча по груди, подпрыгивая и юля,