Еще разучить парочку аккордов на гитаре, и можно смело ходить по вагонам. Вдохновленный разлукой со своей случайной спутницей и уединившись возле очередного паровоза, благо, в Орше он стоит подальше от вокзала, чем в Вязьме, сочинил сей шлягер. Даже спать расхотелось. Печаль тоже испарилась…
Из эссе «Как именно красота спасет мир»
В кресле под яблоней
Повесть
Тонкая белесая пленка облаков периодически открывает и снова прячет свежую весеннюю синеву. Словно ребенок пролил молоко на клеенку небесного цвета и теперь пытается вытирать, но только перегоняет лужицы с одного места на другое. Но вот, вроде, у него что-то получается, и влажная синева заметно прибывает, а молочная облачность сползает к горизонту.
Мозг начинает выдавать метафоры, даже когда его не просят. Свидетельствуя тем самым о комфортном состоянии тела и духа. Можно сказать, что метафора – эрекция интеллекта, радостная декларация о готовности.
Сутки в электричках и на вокзалах, в хаосе людских притяжений и отталкиваний. Два часа в просторной горячей ванне, пакет обезжиренного кефира с московскими пряниками и беспробудный десятичасовой сон. Потом быстрое и комфортное перемещение из города в деревню. И, наконец, блаженное одиночество и одинокое блаженство в кресле-качалке, на толстом прогретом одеяле.
Сквозь неплотную, молодую листву старой яблони жарко прикладывается к левой щеке неожиданно выглядывающее солнце. Это именно тот случай, когда надо подставить и правую. Напротив моего кресла, в канаве за ветхим штакетником, могучие вербы. Одна – вольно раскидистая, ветвящаяся, впадающая в небо десятками ручейков, другая – обрезанная, с торчащими во все стороны зелеными прутьями. Третья справа прячет свой ствол за домом, но верхушка тоже видна – светло-зеленым нимбом покачивается над темно-серой шиферной крышей.
Сквозь вербу, что напротив меня, серебрится водонапорная башня на пригорке. Аист с какой-то загогулиной в клюве планирует на ее вершину. Ремонт родного гнезда идет полным ходом. Интересно, а в своей Турции они тоже ладят гнезда? Ведь птенцов-то высиживают только здесь. Родина – там, где рождаются дети. Наконец, и мы стали бывать там, где зимуют аисты. В Подмосковье не видел ни одного.
Между вербами и водонапорной башней за высоким забором с лобасто выпирающими булыжниками красуется дом моего соседа Иосифа, по-домашнему Юзика, с которым мы и прикатили утром на его белом «форде». Лет двенадцать назад он разворотил склон, отделенный канавой от дороги, и воткнулся в тяжелую глину мощным, на века, фундаментом. Милиционер-чернобылец, скорее квадратный, чем прямоугольный, провел эту циклопическую акцию на пару с такой же крепкой и неутомимой подругой.
Долго проклинали его деревенские бабки, пробираясь в магазин за хлебом по изуродованной дороге. Нещадно материли, особенно весной и летом, случайные и постоянные прохожие, с трудом выволакивая ноги из цепкой глины. Молча терпели соседи – начальство. Выговаривали свои претензии только иногда, по пьянке. Но Юзика это не смущало. Хотя, когда из окна в окно прострелили его дом насквозь, он стал демонстративно появляться с кобурой на поясе. Никто не подсказал вовремя, что немного левее и выше лежит в земле еще более мощный фундамент панского дома, в свое время угрюмо озиравшего нищую округу.
Деревенские хатки лепились друг к другу, а на улице двум подводам было не разминуться. Да если бы и подсказали, то после некоторого колебания Юзик все равно бы не отважился занять это место, невольно и опасно привлекающее к себе внимание. Ломаная крыша послушно повторяет линию склона, и дом не торчит из пейзажа. Вековая мужицкая мудрость: и быть, и как бы не быть. Именно это обеспечивает приспособление и выживание. Никаких «или». Романтическое «или-или» – для Гамлетов и прочих недоумков, заваливающих трупами сцену истории.
Словно реализуя упущенную моим соседом возможность, на холме за рекой, напротив бывшего панского дома, поднял свой скромный замок однофамилец и тезка нобелевского лауреата. Замок чем-то напоминает переделкинскую дачу – близость фамилий обязывает. «Ишь, не боится красоваться! – замечают мужики. – Смелый парень этот Пастернак!» И непонятно: то ли хвалят, то ли порицают. Скорее, как обычно: и то, и другое. Не лишают героя свободы действовать, но и не отказываются от права на собственное мнение. «А ведь не пан!» – добавляют задумчиво. «Пан не пан, а грошы доўгія!» – ставит кто-нибудь точку. Тут же вспомнят, что был в деревне, уже при советской власти, в двадцатые годы, поп с такой фамилией. Все с комсомольцами воевал, а ночью за влюбленными парочками охотился, и каверзы им разные устраивал. Недолго и пробыл – пару раз ему хорошо приложили. Третьего раза дожидаться не стал. А потом, говорят, и вовсе бросил свое поповское дело. А может, и на Соловки отправили. Так что фамилия эта прославленная появилась на другой стороне реки не случайно, дорожку ей уже проложили.
Странное и страстное желание воткнуться в этот деревенский, нивелирующий