Поэтому неудивительно, что в некоторых городах Америки, то есть, само собой, и в Нью-Йорке, и в Новом Орлеане, и в Чикаго, и в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе, и в таких американских городах, как Париж и Мехико (D F) данную конкретную часть поколения привлекло то, что мог дать им негр. В местечках, подобных Гринвич-Виллидж, оформился этот любовный треугольник: негр повстречался с богемой и с малолетним преступником – и вот уже хипстер становится фактом американской действительности. Если в роли обручального кольца выступила марихуана, то плодом этого союза, несомненно, стал хипстерский язык, поскольку это арго позволяло выразить общие для всех абстрактные состояния и ощущения – по крайней мере, общие для тех, кто причислял себя к хипстерам. И в этом союзе черного и белого культурное приданое было за негром. Каждый негр, если, конечно, он стремится выжить, вынужден с самого первого дня своей жизни уживаться с ощущением постоянной опасности. Для негра никакой опыт не является обыденным, ведь даже гуляя по улице, он не может быть по-настоящему уверен в том, что не столкнется с насилием. Дом и мать, работа и семья – все то, что служит для белого островками безопасности, в глазах миллионов негров выглядит даже не как насмешка, а как нечто несбыточное. Перед негром стоит простейший выбор: жить ли ему под постоянным гнетом унижения или в постоянной опасности. При таком раскладе, когда паранойя необходима для выживания как воздух, негр сумел сохраниться и начал развиваться, по мере возможности удовлетворяя потребности своего тела. Осознавая на клеточном уровне, что жизнь есть война, негр (при всех возможных исключениях) редко мог позволить себе считаться со сложными запретами, налагаемыми цивилизацией, поэтому сохранял и развивал в себе искусство выживания в примитивном: жил бесконечным настоящим ради оттяга субботними вечерами, отказываясь от интеллектуальных удовольствий в пользу более насущных телесных развлечений. Характер и качество своего существования, своей ярости и бесчисленных оттенков веселья, страсти, апатии, ропота, конвульсий, спазмов, воплей и отчаяния своих оргазмов он выражал в музыке. Ибо джаз, по сути, и есть оргазм. Это музыка оргазмов – качественных и не очень, – которая говорила с целыми поколениями людей, говорила языком искусства даже там, где ее разжижали, извращали, портили и чуть ли не искореняли. Но джаз продолжал говорить, в какую бы выхолощенную, популяризованную и понятную некоторым белым форму существования его ни загоняли, и слово, которое он нес, было словом настоящего искусства: «Я это чувствую, а теперь и ты тоже».
Итак, возникла новая порода городских авантюристов, которые