Не соглашаться смешно. Ну и что. Посмеемтеся
обществом всем надо мной. Я фанат несогласия
В небе, особенно ночью, складские есть емкости,
прошлого док, протеже моего, моей пассии.
Черепа скрепы расходятся, косточка тощая.
Ночью как майское древо небесное черево,
мать и возлюбленная, наше прошлое общее.
В стяжках созвездий – могучего внутренность черепа.
Выходцев из Свердловска, из Ново-Уэльска…
Выходцев из Свердловска, из Ново-Уэльска,
Гданьска разводят зимы – не спошлить бы: по моргам —
нет, по барачным становищам в виде привеска
к шару земному: по кельям, по душным каморкам,
хоть и чертогам, хоть все-таки и арсеналам
венецианским, гулким казармам преторий,
по кинозалам и, наконец, по анналам
тесных изданий подарочных, темных историй.
Что вы хотите – таборы цивилизаций
где-то должны приткнуться, как мыши, души,
чаши – к буфетам, соборам, маршрутам, пьяццей
к морю ведущим, чтоб плыть до соседней суши.
Лучшего нет, и лишь память, что лучшее было,
райской соломой смягчает каликам камни,
и кое-как, но держится градус пива
нового. Свечка шатает мрак шестопсалмья.
Всё в лишаях, бородавках, язва на язве,
в ливень гниет, в зиму мертвеет злую,
тело земли, вытоптанное – разве
я его, столько лет верное, не поцелую?
Небо – живым да не здешним. А здешним —
это. Откуда и взявшееся как не с неба.
Не отрекусь от грехопаденья поспешным
чувством. От винных подонков. Черствости хлеба.
По Ярославской железной дороге…
С. К.
По Ярославской железной дороге, с платформы
43-й кэмэ, на юг, в столицу,
в многоэтажный дом-каталог, где орды
по паспортам осели как частные лица,
еду, с собой захватив мглу и бедность,
царю-небесный, колыбельный дух постной пищи,
вер и надежд беззаветность и несусветность,
«Прощанье славянки», листьев травы козий выщип —
ворох старья. Всё влезло в одну кошелку,
всё – экспонаты музея пособий учебных.
Тот, кого я навещал, их скопил по долгу
служб, одной и другой: он поэт и священник.
В окнах справа по ходу желть и кумач заката,
вклеен аэроплан в него – рог самурая в низкой
маске. По радио просят группу захвата
пройти в хвостовой вагон. Остановка в Тайнинской.
Ангел смерти уходит вперед. В Шереметьево,
Внуково, Домодедово – нет для усталых
путников разницы. Не опознал бы, встреть его
я минут через десять на Трех Вокзалах.
Что за сезон, что за страна, что за былое,
не говорю про будущее, у света
видимого? Он прореха в культурном слое —
ни у священника нет архива, ни у поэта.
От самолета до пешего хода – каскады
смыслов, воздушных ям, ценностей, рытвин.
Наша задача стон отличить от рулады:
что – изящной словесности, что – молитвам.
Или довериться тиканью крови? Птичке
свищущей даром? Мелу, грифелю – стертым
с досок, бумаг? Прокарболенной электричке.
Миропорядку. Паспортизации. Ордам.
Роману на 75-летие
И звали тогда не так, как сейчас, этот город,
и то, как звали, не имя было, а псевдоним,
и не давали собрать его юношам кворум,
и весь он притворство. Кроме реки. И бог с ним.
Блокада и Ладога – сцилла его и харибда,
в нем то артобстрел, то ледоход, и понты, понты.
Кроме реки. Левиафанихи гнева и ритма.
А мы ее свита и корм. Кто мы? Ну я. Ну ты.
Кто ты? Встать к парапету, смоля самокрутку,
гуляка, компанию бросивший ромалэ,
ты к нам заглянул на минутку как будто в шутку,
со скрипкой в ключичной ямке, плюнув на реноме,
как раз под советскую власть, старушечий капор
пустого