Жар, подложила листвы с сухою корою и пламя
Старческим дуновеньем своим заставила вспыхнуть.
Мелкой лучины снесла с чердака да высохших сучьев,
И, нарубивши, придвинула их к котелку небольшому.
Листья срубила с кочна, принесенного мужем из сада,
Орошенного. Он же двурогою вилой снимает
С черной жерди затылок свиной, висящий, копченый.
От хранимой давно ветчины отрезает он малость
И отрезок спешит размягчить в клокочущей влаге.
Между тем сокращают часы разговором, мешая
Замедление чувствовать. Буковый тут же и чан был
На костыле деревянном за прочное ухо привешен.
Теплой наполнен водой, он принял члены их, грея.
Посредине была постель из мягких растений
Положена на кровать; из ивы бока в ней и ножки.
Эту покрыли ковром, которым по праздникам только
Покрывали ее, но и тем, – дешевый и старый
Был он ковер, – на кровати из ивы не след было брезгать.
Боги на ней возлегли. Подсучась, дрожащая, ставит
Старица стол; но третья в столе неравна была ножка.
Ножку сравнял черепок. Когда же приподняло крышку,
То зеленою мятой она его тотчас протерла.
Тут поставили свежих, пестрых ягод Минервы,
Также вишен осенних, в соку приготовленных жидком,
Редьки, индивия, к ним молока, сгущенного в творог,
Да яиц, что слегка лишь ворочаны в пепле не пылком.
Все в посуде из глины. Затем расписной был поставлен
Кубок того ж серебра и стакан, сработан из бука,
Внутренность в нем была желтоватым промазана воском.
Долго ли ждать; с очага появились горячие яства.
Вот убрали вино незначительной старости, чтобы
Место очистить на время вторичной чреде угощенья.
Тут орех, в перемешку тут финик морщинистый с фигой,
Сливы в корзинах и с ними душистые яблоки рядом.
Так же и гроздья, что с лоз, разукрашенных пурпуром, сняты.
Сот посреди золотой. Ко всему ж добродушные лица,
И при этом хлопот и вместе радушья немало.
Видят они между тем, что, сколько ни черпают, чаша
Все наполняется, – тотчас вино прибывает.
Чудо приводит их в страх; и, руки воздевши, взывают
И Бавкида с мольбой и сам Филемон устрашенный.
Просят прощенья за стол и скудное все угощенье.
Был единственный гусь, двора их убогого сторож,
В жертву гостящим богам заклать его старцы решили.
Он, проворен крылом, изморил удрученных годами,
Долго шнырял он от них и словно ушел под защиту
К самым богам. Его убивать запретили владыки.
– «Боги мы, сказали они, оплатят соседи
Карой заслуженной грех, но дастся вам быть непричастным
Этому злу, только вы свой кров немедля покиньте,
Да ступайте за нами и следом в гору идите
Вместе». – Послушались оба и стали, опершись на палки,
Долгий подъем проходить по дороге, взбирался к верху.
Не