Так что в декабре 1834 года на придворном платье свояченицы поэта Коко (фрейлины императрицы и великих княгинь облачались в платья красного цвета, фрейлины же великих княжон – голубого) заиграл драгоценными искорками заветный вензель.
Портрет фрейлины императрицы Александры Фёдоровны. В такой придворный наряд была облачена и Екатерина Гончарова
«Тётушка была так добра сделать мне придворное платье, а это стоит 1900 рублей, я просто счастлива, что она пришла мне на помощь, потому что не знаю, как бы я осмелилась обратиться к тебе с такой большой просьбой…» – делится с братом Екатерина. Она искренне благодарна тётушке, – Екатерина Ивановна Загряжская, впрочем, как и всегда, поспешила помочь племяннице.
Итак, отныне она, Екатерина Гончарова, в недавнем московская барышня, – фрейлина государыни Александры Фёдоровны. И на удивление многим, удостоилась ласкового и благосклонного приёма, оказанного ей, столь незнатной дворянке, августейшей четой.
Будто сквозь мглу веков прорезался, зазвучал восторженный голос самой Екатерины: «…Я была представлена Их Величествам в кабинете императрицы… Несколько минут спустя, как вошла императрица, пришёл император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов… и вот в свите Их Величеств я появилась на балу. Бал был в высшей степени блистательным».
День тот, поистине значимый в имперской России, – 6 декабря 1834 года, день Николы зимнего, небесного покровителя императора Николая, и праздновался он весьма помпезно. Начинался с торжественного молебна в придворной церкви, а завершался пышным балом. Вся петербургская знать в тот праздничный декабрьский день стекалась к Зимнему дворцу. Улицы и площади близ дворца буквально запружены дорогими каретами с фамильными гербами и гайдуками на запятках.
К слову, Пушкин не счёл для себя возможным явиться в день тезоименитства Государя во дворец. И раздумья свои по этому поводу поведал лишь немому «собеседнику» – дневнику: «Завтра надобно будет явиться во дворец – у меня ещё нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами – молокососами 18‐летними. Царь рассердится – да что мне делать?»
Нежелание ехать во дворец вовсе не в отсутствии мундира, а в самой возможности облачиться в него, столь ненавистного поэту. Вот и свояченица Коко замечает, что Пушкин «сказался больным, чтобы не надевать мундира».
«Я всё-таки не был 6‐го во дворце, – вновь признаётся в дневнике поэт, – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта». Видимо, император Николай всё же смягчился, и ни фельдъегерь, ни лейб-медик Николай Фёдорович Арендт в дом на Дворцовую набережную посланы