– Неосторожно ты поступила. Видел Степанка, как листы вырывала.
– Ой-ой!..
– Не бойся. По какой-то нечаянности, наверное, вышло. Я не верю, чтобы с умыслом. Какой может быть тут умысел?
Теперь Марина вроде даже чему-то обрадовалась и улыбнулась. Конечно же брать-то не хотела, подтолкнуло любопытство. Наугад посмотрела несколько страниц – как на грех, попала самая страшная запись – и обомлела. Неужели всё это правда? Лучше ничего не видеть, ничего не знать. Бросить тетрадь в печь? Так она же – святая память о Соснове… Надо вырвать листки с ядовитыми строками!.. Пусть о плохом Александр не знает.
– Саш, а Саш, ты, как в зеркале всё видишь, – волнуясь, заговорила Марина. – Правда, плохого умысла не было. Только одного доброго хотела… Надеялась отвести ссору между тобою и Комарковым. Останьтесь друзьями.
– Мы друзьями больше не будем.
Голова от раздумий отяжелела. Завязалось такое дело, что и мудрец не рассудит. И чем всё кончится?
Я вышел из дому на улицу развеяться. Долго бродил по окраине посёлка, размышляя о жизни. Больше, разумеется, в преломлении через сегодняшние события, через Комаркова, Марину и Соснова. Иногда нить рассуждений убегала и подальше – поближе к фронтовым землянкам. На фронте всё было проще, яснее, там чётче обозначались свет и тени…
Незаметно я сделал круга два вокруг посёлка, забыв о протезе – обносился, притёрся, будто я с ним родился и жил, на нём бежал по березняковому надбережью к Ние за Маринкой. Вспомнил о нём, когда сел на пенёк отдохнуть – нога воспротивилась согнуться. Ах, ты всё-таки приставная, чужая! Сижу возле знакомой тропы, соединявшей посёлок с опытным полем. Подкрадывался вечер, тихий и кроткий вечер, и я подумал, что с опытного поля может возвращаться по тропе Комарков, и против своей воли стал ожидать его. Пусть сегодняшний день будет последним мучительным днём, надо сказать Комаркову обо всём, что записал в дневнике Соснов. Это, может, теперь уже единственный в жизни святой мой долг, выполнить его, кроме меня, некому.
Комаркова не дождался и, сожалея о несостоявшейся встрече, ушёл домой. Но предчувствие разговора не покидало. Поздним вечером он осторожно, боязливо побренчал щеколдой калитки. Я поспешил. Не садясь на лавочку, мы поздоровались за руку. В темноте лицо Комаркова было еле различимо, виделся только плоский овал, мутно светились глаза.
– Сядем, Сань, так, говорят, больше правды.
– Если есть она, то и будет…
– Пора, – Комарков дохнул винным запахом. – Дольше тянуть – гибельно. Не могу.
– Слушаю.
Подумал, что не выдержал он душевного терзания и пришёл наконец-то с повинной.
– Храбрый ты, Сань… Но уговор: будь храбрецом до конца.
– К чему уговор? Не понимаю.
– Может, я зря затеял. Ты всё знаешь?
– Говори, чего топчешься вокруг да около.
– Сань, только по добру. Не горячись, рассуди… Мы были в близких отношениях с Мариной. Она не говорила?
– Это её воля – открыться или промолчать. У ней есть право. Она считала меня погибшим.
– Мы