Растаял смешок где-то в проводах-ветвях, смыкавшихся в кромешном, стянутом золоте над их головами.
– Мне было шестнадцать.
– Это всё ещё мило.
Схватившись за его локти, не успев задуматься, что она делает, Уэйн слушала, как бешено в радарном восторге и величественном ужасе колотится на выдохе, почти щипящем и неустойчивом, фундаментальный ошмёток сердца, как на жалостливом расстоянии нескольких сантиметров между её и его лицом всё насквозь промокает этим страхом-влечением, – пришлось успокаивать себя в ожидании боли; грудную клетку вскрыли и с лаской набивали искринками моря из памяти, ракушками моллюсков, рыбьей чешуёю, кокосовой стружкой и галькой с холма, наливной сластью, китами из аквариумов в супермаркете. В сумасшедшем эпилептическом освещении чужие глаза были похожи на сломавшуюся зажигалку, подвешенные радиоприёмники на песочном дне, фейерверки, снаряды и бомбы, озоновые дыры, телевизионные башни, звёзды, подменённые мишурой: такие же кинематографичные и шагающие по её чертам, как по канату или как по связке нитей между созвездиями из задачек в учебнике астрономии.
Они покачивались, раскрасневшиеся, вросшие друг в друга, перевязанные теплом и дыханием. Уэйн не сдержалась – провела руками от его локтей до обнесённого серебром обрыва веточек-плеч, едва сомкнув пальцы позади основания чужой шеи, взглянула на собственные ладони, – но увидела вместо них охапку еловых гроздьев. Индукционный ток, раскачиваясь, трепетно тащил за собою: с каждым волнистым движением Миши в зов музыке она подавалась ближе, а затем отстранялась, пересекая взмыленное поле дыма. Чувствовала, как свистели хрустящие пули роботизированных взмахов, норовящих задеть кого-нибудь из них по голове, взрывали плиты игрушечными ядрами в паре шагов, но не чувствовала, с какою силой сжимала ногтями мишин затылок, потому что боялась расцепить ладони, потому что казалось, что сделай она это – и навсегда останется бродить среди тощего холода ночи и одиночества пустых улиц – в динамиках играл и мутно сбивался с ритма один из треков Оливии Родриго – пугали только солнечные удары на чужих губах кратерами – неизвестность больше не пугала её, и она насовсем подалась вперёд.
От резкого прикосновения шарахнуло новой порцией тока, сведя губы короткой судорогой, как от ныряния в зимнее море без акваланга. В первый раз, вспоминающийся глубокообморочно и фальшиво, Миша на вкус был грейпфрутовою жарой, во вторую сотню смазанных ласк-переливаний на отельных и гостиничных кроватях – смутной приторностью детской зубной пасты, ночью недельной давности он влил сок акации с языком с привкусом колы, а теперь от него разило горячим и дерзким белым вином, горько-ежевичным из-за лекарств и спирта: ни ворсинки несмелой робости в оборванном вдохе, только выдохи рассыпались вскипячёнными, насыщенными зноем осколками, вы�