Кокцее этот вариант был явно не по душе. Она попыталась вновь напасть на Саотера.
– Убирайся прочь, служитель гнусной Изиды. Луций, прогони его…
Бебий не выдержал, наглухо закрыл дверь, тупо, словно спросонья, оглядел предоставленную ему комнату, словно ожидая и здесь увидеть что-то невероятное. Что-нибудь чудовищное, неожиданное… Например, прежнего императора. Привидению он удивился бы меньше, чем Кокцее, утверждавшей, что она является «супругой» императора. Эти два понятия – Кокцея и супруга правителя великого Рима – совместно не укладывались в голове. Когда молодой цезарь обзавелся супругой? Почему в армии об этом ничего не известно? Что скажут в легионе, когда весть о женитьбе молодого цезаря дойдет до солдат? Как объяснить, почему по такому торжественному случаю не были розданы наградные?
Или вот еще загадка: если император твердо решил отложить поход и заключить вечный мир с германцами, зачем он советовался с Бебием? Не такая он великая сошка, чтобы делиться с ним тайными мыслями? Что на самом деле затевает Коммод? Чего добивается? Легат не мог избавиться от тревоги – за разговором в триклинии, за коридорным театральным действом, за желанием наградить его женской лаской смутно просвечивало что-то огненное и жуткое. Отчаянно забилось сердце, словно попыталось вырваться на волю – не лежалось ему в реберной клетке. Почуяло что-то безрадостное?
Тем временем шум в коридоре стих. Бебий машинально прикинул: на чем сошлись? Все трое отправились в спальню, или Кокцея сумела отстоять свои права на супружеское ложе и заставила вольноотпущенника вернуться в свою комнату? А может, повезло вифинянину? Вопрос философский, усмехнулся легат, под стать Эпикуру.
Бебий с детства испытывал неприязнь к философии как к некоей занесенной извне зауми, сбивающей с толку римского гражданина, которому для покорения мира вполне доставало веры в отеческих богов и привычных добродетелей – pietas, gravitas, simplicitas[15]. В римских семьях эти ценности всегда были приоритетны, пусть даже таких семей оставалось немного. Всякие отвлеченные, отличные от привычных житейских представлений понятия, как-то: первостихии, мировой разум, мир, представляемый в виде cosmos’а, как всеобщее, целое; одухотворяющая его пневма, калокагатия, эйдосы[16], вызывали у молодого легата раздражение.
С прежним цезарем было проще. Марк никогда не ставил себе в заслугу приверженность философии, да и понимал он ее совсем по-римски, как некий устав, имеющий прежде всего практическую ценность. Никому своих пристрастий