Потом Гонсало приоткрыл жалюзи, чтобы взглянуть на людей, не спеша возвращающихся домой с работы, и их медлительность издалека показалась ему неестественной. Затем он опустился на колени перед кроватью и внимательно оглядел ноги Карлы. Прежде он никогда не замечал очертаний ее ступней и подошв. А теперь целую минуту, будто пытаясь разгадать головоломку, изучал разветвления хаотических линий на коже. И вознамерился сочинить длинное стихотворение о том, как кто-то бродит босиком по бесконечной тропе, пока полностью не теряет форму своих ступней. Вскоре он растянулся рядом с Карлой и спросил, можно ли прочитать ей свои сонеты.
– Давай, – рассеянно ответила Карла.
– Но их целых сорок два.
– Прочитай мне свой самый любимый.
– Выбрать трудно. Поэтому прочту тебе хотя бы двадцать.
– Нет, только три, – настойчиво торговалась Карла.
– Хотя бы пять.
– Ну ладно, начинай.
Гонсало принялся декламировать свои сонеты торжественным тоном, но как бы Карла ни старалась оценить их положительно, на самом деле они не произвели на нее впечатления. Слушая, она разглядывала шею Гонсало, его гладкую, как лед, и в то же время такую горячую грудь, изящный, почти зримый скелет, его глаза, то карие, то зеленые, и всегда выглядящие странновато. Она считала его красивым, и было бы так здо́рово, если бы ей понравились и его стихи, которые она все равно слушала с уважением. Однако ее улыбка вместо безмятежности и расслабленности на лице отражала, скорее, меланхолию.
Как только Гонсало приступил к своему пятому сонету, из соседней комнаты, от которой их отделяла лишь тонкая перегородка, послышались стоны. Нежеланная интимная близость с какими-то незнакомцами дала смешанный результат: Гонсало ощутил нечто вроде доступа к подлинно порнографической сцене, живой и непосредственной, и к настоящему, грубому сексу, сопровождаемому скрипением кровати и почти синхронными стонами, которые наверняка совпадали с мощными телодвижениями. Но Карлу, напротив, такая близость к парочке поначалу смутила, она даже хотела постучать в перегородку, чтобы соседи