Когда народ в государстве развращен, законы почти бесполезны, ежели не управляется оно деспотически.
Пускаясь во всякого рода преувеличения, меня восхваляли, как и прочих монархов, коим дано было свершить нечто необыкновенное; но то, в чем истинная моя заслуга, известно лишь мне одному.
Монархи Европы создали собственные армии по образцу моей, но надобно же еще уметь командовать ими.
Меня мало задевают пересуды обо мне парижан: они сродни надоедливым мухам, которые только и делают, что жужжат; мнения их подобны тому, как ежели бы обезьяна взялась судить о метафизике.
Я не буду писать до тех пор, пока лондонские чиновники не перестанут вскрывать мои письма.
С того времени, как я стал во главе государства, я советовался только с самим собой, и это меня вполне устраивало; совершать ошибки я начал только тогда, когда стал прислушиваться к тому, что говорят советники.
Говорили, будто я оскорбил королеву Пруссии, вовсе нет. Я только сказал ей: «Женщина, возвращайся к своей прялке и хозяйству». Мне не в чем себя упрекнуть. Она сама признала свою ошибку. Я велел освободить ее фаворита Хатцфельда1.
Приходится согласиться с тем, что фортуна, играющая счастием людей, забавляется, устраивая дела мира сего.
Людовик XIV взял Франш-Конте зимой, но он никогда не дал бы сражения под Москвой в ноябре2.
Я все еще внушаю союзникам панический страх! Пусть же они не посягают на мое величие, ибо сие может им еще дорого стоить.
Я нашел в Потсдаме шпагу великого Фридриха и его орденскую ленту: трофеи сии значили для меня куда больше, нежели те сто миллионов, которые Пруссия выплатила мне3.
Подчиненные по-настоящему помогают тогда только, когда чувствуют, что вы непреклонны.
Мне известны забавные истории обо всех европейских дворах, которые весьма поразвлекли бы современников, но мне чужда всякая сатира.
Я перечитываю Макиавелли всякий раз, когда позволяют мои болезни и занятия, и все более убеждаюсь, что он – профан.
Мой план десанта в Англию был грандиозным: надобно было построить порты и корабли. В этом предприятии Брюи оказался достойным помощником: в тщедушном теле он носил пламенную душу4.
Европейские газеты сравнивают довольно некстати два террора – 1793 и 1815 гг.; я не вижу тут ни малейшей аналогии: с одной стороны все поражает воображение, внушает ужас и возвышенные чувства, с другой – все мелочно, жестокосердно и пошло. В 1793 г. головы составителей проскрипционных списков довольно часто падали во след за головами жертв, в 1815 г. трусы и подлецы, которые пили кровь из одного лишь удовольствия, убивали побежденных, не подвергаясь при этом опасности. Режим 1793 г. пожирал