Портрет Дориана Грея. Оскар Уайльд

проворчал что-то одобрительное и позвонил слуге. Лорд Генри вышел и, пройдя через невысокую аркаду, оказался на Берлингтон-стрит. Оттуда он направился к Беркли-скверу.

      Так вот, значит, какова история семьи Дориана Грея. Хоть и рассказанная в общих чертах, она взволновала лорда Генри ореолом неожиданной, почти современной романтичности. Ради безумной страсти молодая женщина решилась на все. Но нескольким восхитительным неделям счастья был положен конец подлым и гнусным преступлением. Потом несколько месяцев молчаливой агонии и рожденный в муках ребенок. Мать уходит в чертоги смерти, мальчик остается один на милость бессердечного деда-тирана. Да, интересное происхождение. Оно делает образ юноши еще рельефнее, еще совершеннее. За любой изысканной вещью непременно таится что-то трагическое. Миры должны претерпеть родовые муки, дабы расцвел даже самый маленький цветок… А как очарователен был этот мальчик за ужином в клубе накануне, когда сидел напротив лорда Генри с удивленными глазами и полуоткрытым ртом, словно испугавшись доступности наслаждения, и отсвет от красных абажуров делал румянец на его чудесном, пробуждающемся к жизни лице еще ярче! Разговаривать с ним было все равно что играть на нежнейшей скрипке. Он отвечал на каждое касание, каждое дрожание смычка… Было что-то захватывающее в таком влиянии. Оно ни с чем не может сравниться. Посылать в некую прекрасную оболочку частицу своей души и позволять ей какое-то мгновение пребывать там; слышать, как к тебе возвращаются твои собственные мысли, окрашенные музыкой страсти и молодости; передавать другому свой темперамент тончайшими флюидами, подобными аромату редких духов, – все это вызывало у лорда Генри истинную радость, возможно, самую большую радость, которую сохранил для нас наш век – век столь ограниченный и пошлый, столь грубый в своих удовольствиях и убийственно примитивный в своих устремлениях… Мальчик, встреченный им по прихоти судьбы в мастерской Бэзила, – какой это замечательный тип! Или же из него, по крайней мере, можно вылепить замечательный тип. В нем есть изящество, белоснежная чистота юности и та красота, которая до сих пор живет в мраморе греческих скульптур. Из него можно вылепить что угодно – титана или игрушку. Жаль, что такой красоте суждено увянуть!.. А Бэзил? До чего же он интересен с психологической точки зрения! Новая манера в искусстве, свежий взгляд на жизнь, странно подсказанные одним лишь присутствием человека, ни о чем не подозревающего. Молчаливый дух, обитавший в сумрачном лесу, вдруг вышел, невидимый, в открытое поле и, не боясь, словно дриада, явил себя миру, ибо в душе художника, искавшей его, возникло то единственное чудесное видение, где раскрываются удивительные вещи, и сами формы и образы вещей стали, если угодно, определеннее и обрели некую символическую ценность, как будто оказались прообразами иной, более совершенной формы, смутные очертания которой они превратили в реальность. Как все это удивительно! Он вспомнил, что о чем-то подобном уже говорилось в истории. Не был ли Платон, этот художник мысли, первым, кто описал сходную картину? Не Буонарроти[11] ли воплотил ее в венке сонетов, словно высеченных