Дед облизал пересохшие губы. В его глазах читались растерянность и явное нежелание касаться этой темы. Потом старый Стефан все же заговорил:
– Что тебе сказать, Максик? Был в те далекие времена такой журнальчик… "Сигнал" назывался. В нем даже цветные страницы были. Не все, только небольшая часть, что тогда тоже было редкостью. Это был, так сказать, печатный орган германского вермахта. Журнальчик продавался почти во всех европейских странах. О чем там писалось? В основном призывали европейскую молодежь к борьбе против большевизма. Естественно, под началом германского нацизма. Одним словом, зазывали в вермахт. Вот так я и сделался добровольцем. Закончил, как тебе уже известно, в американском плену, а точнее британском. Совсем скоро после освобождения Пауля меня передали туда.
Макс молчал. Все так, как сказал старик Пауль Ботт. Вот еще один старик из тех же времен – и это его дед. Как к этому относиться? Старик Ботт просил не касаться их молодости. А он и не касается. Спросил, потому что о чем-то надо было спросить:
– Дед, ты в то время понимал что-нибудь в этом?
– Не знаю. Сложно для меня это было. Как сейчас помню, что писал этот "Сигнал" о большевистских колхозах. Мне это не нравилось. Я ведь родился на этой ферме и с детства был приучен к крестьянскому труду. Только мы трудились на себя и не представляли себе никаких коллективных хозяйств. Я слышал, что и Россия сегодня распрощалась с такой формой организации крестьянского труда. Как думаешь, Максик?
– Не знаю, дед. Я сыщик. Думаю, моя деятельность одинакова в разных странах. А что ты хотел насчет этого русского?
– Тогда этот случай здорово зацепил меня. Все произошло так неожиданно. За время войны я много стрелял. Не могу сказать, сколько моих пуль достигли цели. Все это было в горячке боя. А тут тишина и вдруг этот русский… Согласись, какая-то нелепость… Окажись я где-нибудь в другом месте, левее или правее, этот русский так и пошел бы себе дальше, а я бы даже не попытался стрелять в него. Да и к чему все это? Войну мы уже проиграли, я уже насмотрелся, к какой бойне привела эта борьба с большевизмом. Не скажу, что я воспылал любовью к колхозам, но смутное осознание, что надо как-то иначе бороться, уже засело в моей башке. А этот Адольф все не унимался, все требовал борьбы до последнего немца, – старый Стефан запнулся на секунду. – Или швейцарца, коли уж я оказался в вермахте… В эти часы мне уже совсем не хотелось умирать, я уже совсем не понимал, за что… Как, наверное, и этому русскому. Я всю жизнь об этом вспоминаю, размышляю, что было тем главным, что побудило меня тогда выстрелить.
– И что же? – напряженно выдавил из себя Макс.
– Страх, Максик. Только страх. Он во многом определяет человеческую жизнь. Это одно из врожденных человеческих чувств.
Пламенная речь деда Стефана закончилась. Он замолчал, сомкнув плотно губы. Еще одна жертва второй мировой. Его внук отчаянно размышлял над следующим вопросом. Только не молчать. Надо что-то спросить.
– Скажи, дед Стефан, ты тогда серьезно считал, что можно отыскать того русского и рассказать родственникам о его