– Я и сам, Настя, понимаю, что этого, конечно, не может быть, но ведь она же его своим молоком выкормила. Недаром же если о человеке хотят сказать что-нибудь хорошее или плохое, то говорят, что он это с молоком матери впитал.
– И больше ты так ничего и не знаешь о нем?
– С тех пор как уехал из хутора, не знаю. Откуда же я могу узнать?
– Ну, в письме спросить. Или еще как-нибудь.
– Зачем, Настя, людей зря письмами беспокоить, когда они своей жизнью живут?
– Вот ты как ее покой бережешь. Ну а какая она, Будулай, из себя?
– Кто?
– Эта… женщина.
– Ее Клавдией зовут.
– Эта… Клавдия, красивая она?
– Разве, Настя, только в красоте дело?..
– Все ж таки и в ней. А глаза у нее тоже такие же, как у Вани, черные или какие-нибудь еще?
– Как тебе, Настя, сказать…
– Да так прямо и скажи, если еще не забыл.
Вот они уже по имени называют ее. Странно и как-то страшно бывает человеку, когда о нем говорят почти тут же, при нем – всего лишь за тонкой перегородкой, – и даже разбирают его по косточкам, а он совсем не вправе вмешаться, чтобы прекратить это. Лежи и слушай, как о тебе расспрашивают, какие у тебя глаза, и не смей ответить: «Ну да серые, серые, а теперь замолчите и не смейте обо мне говорить, как будто я совсем бессловесная вещь…» Нет, нельзя, лежи и молчи.
– Ну тогда скажи, как она, по-твоему, лучше или хуже меня?
– Вы, Настя, разные совсем.
– Хитрый ты, Будулай. Если мы разные, то, значит, она из себя русая, да? Я давно замечала, что почему-то наши цыгане больше на русых женщин любят смотреть. И ты, Будулай, такой же?
– Мне, Настя, уже поздно на женщин смотреть.
– Это ты или притворяешься, или наговариваешь на себя.
– И притворяться мне ни к чему.
– Значит, наговариваешь. А по-моему, некоторые наши молодые парни старее тебя. Скучно мне с ними.
– Почему? Тебе, конечно, лучше знать, я, как ты сама сказала, человек здесь новый и еще не успел как следует познакомиться с людьми, но мне кажется, и здесь немало хороших парней.
– Хороших – да, но только у них, Будулай, нет чего-то такого, что есть, например, у тебя.
– А что же такое, по-твоему, есть у меня?
– Опять ты улыбаешься. Этого я не смогу тебе объяснить. – И тут же, противореча себе, объявила: – Нет, смогу. Вот я сегодня и на суде с тобой спорила, и до сих пор не согласна, что таких, как Шелоро, надо добротой лечить, а все-таки чувствую, что в чем-то таком, чего я еще не совсем понимаю, ты, Будулай, больше прав.
– В чем же?
– Вот этого я пока и не могу объяснить.
…А этого тебе и невозможно понять, хоть ты, кажется, и не совсем простая цыганочка – грамотная и острая не по годам. Но тут