Женщина наверно уже ушла и орать на весь подъезд глупо.
Машка открывает двери. Без улыбки.
И я перед ней – с плотно упакованным в пупырчатый полиэтилен свертком, по которому не разберешь, что внутри. И с купюрой в руке.
Маша замирает, ее брови ползут вверх, а меня наконец прорывает.
Я реву. Это как поток – не остановить.
– Твою мать! – шепчет Машка и затаскивает меня внутрь.
4.
Я рассказываю и замечаю, что чашка в руках дрожит. Ставлю ее на стол, контролируя каждое движение.
На Машу мне смотреть боязно. Почему-то кажется, что сейчас она пожмет удивленно плечами и скажет что-то обвиняющее.
Что я сама виновата. Была плохой женой и хозяйкой. Все делала не так. И наверняка тайком спихивала Олега в чужие руки, а теперь еще имею наглость жаловаться.
Все это представляется так четко, что когда Машка подходит сзади, матерится грубо и горестно и обнимает меня за плечи, я каменею.
Просто не верю в то, что меня утешают. Понимают. Жалеют.
– Я чуяла, что этот твой “Олежек” – мудак с дерьмом вместо мозгов. Такую девчонку променять… Жизнь свою счастливую променять! Все просрать! – Машка не стесняется в выражениях. – Вере я отдельно выскажу. Она у нас, к несчастью, в семье как младший брат в сказках – дура дурой. Но знаешь, это большая глупость все сваливать на нее. Виноват этот… козлина!
– Маш, а что мне делать? – спрашиваю я.
Мне сложно быть такой беспомощной. И униженной. Это непривычно. Я всегда была хоть средненькой, но с достоинством. Хоть обычной, но со своими правилами. А теперь все это втоптано куда-то в пыль.
– Жить. Пить чай, Лика. Поесть. Я сейчас спагетти сварю. С сыром сделаю и томатами. По-крестьянски. Я знаю, ты любишь. А еще хорошо бы перестать думать, но это ты не сумеешь. Поэтому давай ставить реальные задачи.
– Мне, наверно, надо позвонить ему, да? Я дверь оставила открытой.
– Ничего, справится. Олег, как мы выяснили – большой мальчик. Сумел член в чужую тетку засунуть, сможет и двери закрыть! – обрезает Маша, и мне опять больно, хотя она не говорит ничего такого. Лишь повторяет мои мысли.
Пока Маша грохочет кастрюльками и готовит, я просто допиваю чай. Потом иду в ванную, смываю с лица весь кошмар – с макияжем вместе.
Из зеркала на меня смотрит бледное создание с опухшими глазами и красным носом картошкой. Испуганное и трясущееся. На голове не пойми что, губа прокушена.
Неудивительно, что женщина, которая меня подвозила, вернула деньги. Пожалела. Хорошо хоть не вызвала дурку. Я понимаю, что боль внутри – это навсегда. И теперь придется с ней жить. И нужно будет умываться с этой болью, спать с ней, работать и растить с ней ребенка.
Я пускаю ледяную воду, она немного убирает отек, и больше не хочется плакать. Только согреться. Я открываю тонкой струйкой теплую, сажусь на бортик ванны и подставляю запястья.
Теплее не становится, но текущая вода успокаивает. В голову приходит странная мысль: почему он не звонит? Почему не хочет узнать, как я?