проходили в кровати, естественно. «Мы двое, ты и я, – говорил он, – зе ту оф ас, две голые в кровати и с Бяликом притом». Но я читала ему и других поэтов. «Этот Альтерман мне нравится, – говорил он. – У него часто появляется буква “э”. И с Ионой Волох я тоже встретился бы с удовольствием». Но что до Бялика и его «будь мне», то именно к этому выражению Эйтан почему-то прилип и именно его он себе присвоил и начал употреблять по любому поводу и в любом смысле. Вместо «скажи мне», или «обними, поцелуй, погладь, коснись меня» он говорил «будь мне». Я не уверена, что Бялик имел в виду именно это, но в нашем обиходе «будь мне» стало означать – сделай мне приятно и хорошо, на сердце, в душе и в теле. Будь мне. Увлеки меня, укачай меня или свяжи меня, и вообще – делай со мной все, что твоей душе угодно. Покажи, что ты любишь меня, что ты понимаешь мою любовь, и объясни, только объясни медленно и точно, как именно ты ее понимаешь. И еще – что у нас есть наше «вместе», наше «друг для друга», не просто мужчина для себя и женщина для себя, но именно «ты будь мне» и «я буду тебе», и не только в повелительном наклонении и в будущем времени, но и в настоящем: «я есть тебе, ты есть мне». «Кстати, слово “любовь”, – удивил он меня однажды, – нужно писать: “л-ю-б-о-г”. Это ближе к Всевышнему». Ага, я уже вижу по вашим глазам, что кое-что проникает даже сквозь ваши гендерные заборчики! Я опытная учительница, уж я-то знаю, как понимание отражается в глазах…
Я помню: однажды я показала ему изображения трех женщин – леонардовской Моны Лизы, боттичеллиевской Венеры и гойевской Махи – точнее, четырех, потому что у Гойи есть Маха одетая и Маха обнаженная.
Он посмотрел на них беглым взглядом и сказал:
– Живопись меня не интересует.
Я сказала:
– Кто говорит о живописи, Эйтан? Посмотри на них, как мужчина смотрит на женщину. С кем из них ты бы лег в постель? С кем ты бы пошел погулять?
О Моне Лизе он сказал так:
– Эта, наверно, считается красивой, но она ничего не излучает. Она из тех красоток, которые не волнуют.
О Венере Боттичелли:
– Голова красивая, но ноги очень печальные.
А о Махе Гойи:
– Сексуальная уродина, ничего не скажешь. Рожа, как жопа, но по части секса обеим предыдущим даст фору. Сверкает, как солнце в простынях, так и сияет из своей постели. И голая, и одетая. Интересно, какую из них он рисовал сначала, а какую потом, что он ей сказал после первого рисунка: «Оденься» или «Разденься»? Но в общем, – заключил он, – вся эта твоя живопись не поспорит с красотой раскрытого граната «уандерфул» на белой тарелке под солнцем…
– Насчет сорта граната ты прав, – сказала я, – но сказано это не о раскрытом гранате на белой тарелке, а о красных зернах граната в серебряном стакане, и не на солнце, а между солнцем и тенью[45].
– Как скажешь. Это ты у нас тот, кто знает. А я у нас буду воспитанный мальчик и промолчу.
Я засмеялась:
– Ты просто
