– Дедусь! Дедусь! Подъём! Гляди, солнце уж встаёть, пятухи давно пропели. Проспался, небось!
– А-а, пшла к чёрту, старая, – брыкнув ногой, проворчал дедка и перевернулся на другую бочину. Сладко зевнув, потянулся и вновь захрапел.
Последнюю новость бабушка Фима услышала у водоразборной колонки, куда завернула после того, как выпроводила за калитку в стадо козичек. Сгурбились здесь не так по воду, как по свежим новостям соскучившиеся за ночь деревенские бабы. Сбились в кружок. Ещё кой в чём одетые и встрёпанные, как воробьихи после сна, выскочившие из-за застрехи. И чиликали, и чиликали, опершись на коромысла с «касимовской» росписью. Молодуха – соседка Фимки – стрекотала, как швейная машинка:
– Вчарася Авдотья Ромашкина на болото за мохом ходила. Да на-ка, выкуси-ка, – не дал Болотный ей щипнуть ни кудельки. Смоталась и посудину посеяла. Едва не рехнулась. Еле мужик отходил нашатырём за ночь-то. Опамятовавшись, она и поведала.
Чудовище, всё шептала, увидела – рослое. Орёт – недурниной. Рыжеволосое, в волосиках от маковки до пяток! Глазюки, что рубли с Лениным, блистают! Боле со страха, сказывала, ничегошеньки не разглядела. Медвежья болезнь у её. Вот кака новость, бабоньки.
Бабка Фимка, кончив шпионить, бочком-бочком да бегма до дому – откель только прыть-то взялась у старой. «А деда-то разбудить – орудье надоть подкатывать к избе. Талбарахнет раз – тогда, может, шевельнётся», – думала она на ходу, перебирая и восьмеря кривыми своими старческими ногами, поспешая к дому.
– Дед, а дед! Да проснись же ты, нехристь, новость-то какая. Алё, гараж! – закричала прямо с порога. Взобралась на приступки голбца и, отдёрнув тряпку на капроновой нитке в сторону и придерживая её концы, схватилась двумя пальцами уже за рубаху муженька. И добилась своего. Тряпьё зашевелилось.
– Дед, дед… Чего ещё надоть? – прошлёпали губы, еле видимые в рыжих с проседью усах под красно-сизым, мясистым носом и такой же бороде дедка со спутанными волосами.
Выглянувший из-за белёсой ситцевой занавески в мелкий синий горошек дед Дмитрий (так его звали по паспорту) очухался не сразу. Но всё же нехотя свесил с печи свои чумазые ноги. С них хоть картину пиши! С трещинами на мозолистых, заскорузлых пятках и поеденных грибком гнутых пальцах, с давно не стриженными ногтями, вросшими в мясо. Обе конечности – одна короче, другая длиннее – имели свои неповторимые узоры. Притом торчали они из стёганок, в какие пожилой мужчина был одет, несмотря на октябрь. Они, ножищи с крепким запахом, свесившись с заваленной тряпьём лежанки прямо над печурками, едва не упёрлись в придавленную временем носопырку трясшейся от страха старушенции в вытертой плюшке-одёжке. Её, с глазастым рисунком на опрятном платочке, повязанном по-хохляцки, концами и узлом на сморщенный лоб, в стоптанных