Вслед за рукой появилась вторая. Обе уперлись в поддающуюся грязь, ухватились за толстые подземные корни и потащили за собой все остальное: тощее тело, изрезанное ранами, из которых до сих пор сочилась черная кровь. Светлые волосы прилипли к острым скулам, худое лицо уродовала злобная ухмылка.
Но зеленые глаза – цвета травы на кельтских равнинах – распахнулись в дождливой тьме и тотчас сузились, оглядывая круг сплетающихся ветвей орешника, труп белки под ногами, облачное небо над головой и обнаженное свое тело, где, прямо в груди, на месте сердца зиял провал.
Да, он опоздал. На десять тысяч лет, на жизнь, на несколько часов, коих его врагам хватило для того, чтобы убить Айну, – на несколько мгновений, которых не хватило ему, чтобы распознать ловушку. Вот и теперь он не успел – будь сегодня Самайн, знал бы, где взять самый страшный меч, объявить битву и уничтожить всех, кто погубил его.
Но они впустили ноябрь. Они впустили ноябрь в город, и, значит, сражение неизбежно.
Глаза Ирна были полуслепы после тысячелетий под землей. Он стирал с лица дождь, но тот снова застилал взгляд. Распахнутые раны саднили и пачкали черной кровью бледную кожу. А там, где зияла дыра, и вовсе выжигало холодом. Но он пробудился, вернулся, а им придется придумать для него титул пострашнее, чем Кровавый Король. Если им не понравилось, что он устроил после смерти своей золотой Айны, как же им не понравится то, во что он превратит мир сейчас, когда собирается отомстить!
Киндеирн, Кровавый Король, вестник ноября, привычно протянул руку не глядя – призывая регалии. Нетерпеливо дернул пальцами. Неподалеку он чувствовал ольху, свое дерево, и она должна была отдать корону, меч и плащ. Но на повторный жест – уже с раздражением – она снова не откликнулась, даже не шевельнула листьями.
Ирн повернул голову, с изумлением взирая на мертвое дерево. Совсем неживое. В листьях тек древесный сок, корни питались тем, что добывали из плотной богатой почвы, ветви шумели на ветру, но в ольхе не ощущалось ни капли магии, ни капли жизни. Пустота выжрала ее изнутри.
Он обратился к могучему дубу – триста или четыреста лет, его душа наверняка слишком гордая для служения забытому королю, но Ирну будет приятно ее сломать, ведь его взбесила пустышка-ольха. Но и дуб не шевельнулся, не откликнулся.
Вообще.
Ни подчинения, ни битвы, ни капли золотого сока в древесных жилах.
Мертв.
И они все мертвы.
Каждое дерево – с облетевшими листьями, с обвисшими под тяжестью капель ноябрьского дождя ветвями, с мягкими зимними иглами.
Каждый куст – усыпанный красными, белыми или черными ягодами.
Каждый цветок.
Везде – пустота.
Ни одной поганой дриады, ни одной души воина, ни одного оплаканного ребенка.
Можно сломать любую ветку, срубить любой ствол – никто не шелохнется, не заплачет.
Никто не отдаст ему плащ, корону