– Сделаем тут остановку, – прервал его собеседник. – Владение композицией?.. Едва ли кто-нибудь станет отрицать, что Рабле – великий писатель. Между тем его романы о Гаргантюа и Пантагрюэле – рыхлы, неуклюжи и чудовищно тяжеловесны. А восторженные почитатели Пруста не отрицают, что роман его… нечто громадное и бесформенное. Очевидно, этот критерий отпадает. Чистота языка?.. Язык Шекспира не осмелится назвать чистым и ясным даже самый пламенный его адепт. Неблагозвучная, плюющая на все правила хорошего литературного тона речь обладает невероятной мощью – она-то и делает Шекспира гением. Флобер говорил о первом нашем романисте: «Каким бы человеком был Бальзак, если бы умел писать!». Но Бальзак с его длиннотами и косноязычием стоит выше пуриста Флобера. Значит, побоку и чистый язык… Богатство характеров? Вроде бы бесспорно. Только нам придется выбросить… самого Байрона: и в поэмах, и в трагедиях он живописует один и тот же характер – свой собственный. Какие еще взять критерии?..
– Не надо, – уныло оборвал его англичанин. – Значит, вообще не существует признака, по которому можно было определить великого писателя?
– Есть, – спокойно ответил Анатоль Франс. – Любовь к людям.
Да, любовь к людям, а не ненависть, – вот единственное спасение от мировых катаклизмов. И как раз эта любовь и делает Оруэлла и его книги – великими.
«Быть раздавленным жизнью… за свою любовь к другим людям…» – подвел он итог своему творчеству, которое детонировало не от умопомрачительных «love story», не от заковыристых коллизий быта, забавных «интриг» общества или «исповедей» разочаровавшихся в жизни, – нет, оно взрывалось от кровоточащих ран человеческих, дышащего угаром рабства, попранной свободы и неслышных миру стенаний узников совести.
Любил людей! Нищего художника, знавшего карту неба и видевшего звёзды слезящимися глазами, девушку, чистящую палкой на морозе грязную сточную канаву, незнакомого ему солдата-итальянца, решившего умереть за испанскую свободу… Любовь писателя – это и есть единственная по жизни дорога его.
«Он сочинял судьбу, торя тропу не столь широкую, сколь глубокую», – сказала о нем В.А.Чаликова. Проходной, казалось бы, образ – тропа. Так вот, в далекой Испании, в арагонских горах, где Оруэлл держал бой с фашизмом и где «родился вторично», сохранилась, представьте, не образная, не метафорическая – а реальная «тропа Оруэлла». Тонкая нить, по которой он ходил ночами на нейтральную полосу собирать забытую в земле картошку вчерашнего, мирного еще урожая. Ради спасения полуголодных братьев по оружию: тоже ведь война – война за жизнь.
Эта тропка его «живет» с 1936 года; ее показывают ныне любому туристу. Найдите ее, если будете в Испании. Не всякая, конечно, тропа указывает людям нужный, единственно верный путь. Но эта – верю! – укажет.
Славно, славно мы резвились
Перевод Веры Домитеевой[2]
1
Вскоре