Впрочем, Бежевый был похож лицом на доброго по-настоящему, такие хоть и изредка, а тоже все-таки иногда попадались. Старушка вот одна была – в прошлом году за так печеньем два раза его угощала.
Где она, интересно, сейчас? Должно быть, уже на кладбище. Добрые – они долго сейчас на свете не больно-то живут.
Мазь для ушей Федьке нужна была, как мартовскому зайцу клизма. Это Минька придумал: раз он Федуло – значит, и «надуло».
Но Бежевому говорить этого он не стал, а лишь протянул – голосом на всякий случай уже не грубым, а слезно-жалостливым:
– Вы мне, дядечка, лучше рупь дайте – я сам чего надо куплю… (Про себя же подумал: «А вот мы и проверим, какой ты добренький!»)
Гляди ж ты!..
– Держи, – сказал Бежевый, и рублевка тут же очутилась у Федьки в руке. – А мазь все-таки – пошли, дам, – добавил он. – Да не бойся ты, я доктор. Читать-то умеешь?
– Ну – так… – ответил Федька неопределенно. Вообще-то он читать умел, даже выпуски про Шерлока Холмса читал втихаря, но скрывал это от остальных мазуриков, чтобы не засмеяли, не любят здесь больно-то грамотных.
– Тогда читай. – Бежевый протянул ему какую-то небольшую бумаженцию.
На ней было написано: «Доктор Непомнящий Викентий Иванович. Ул. Мясницкая, дом 8, вход со двора. Прием с 2 часов дня до 6 часов вечера».
– Так что не бойся, парень, пошли, – кивнул Бежевый. – Заодно и борщом горячим накормлю.
Если по правде, то уже месяца два у Федьки в брюхе горячего не было, ежели тепло и потреблял, так только через спину, от этого котла с кипящим варом. Да и бумажка, что доктор, все-таки как-то успокаивала…
Эх, все одно пропадать! А с борщом в брюхе – глядишь, выйдет еще и побарахтаться на этом свете малость… Так думал Федуло, уже шагая за Бежевым, держась, понятно, чуть на расстоянии, потому что был с понятием: не дело для доктора рядом с таким мазуриком по городу идти.
Хоромы на Мясницкой у доктора были прямо-таки буржуйские. Имелась даже ванная с беломраморным корытом. Федуло слыхал про такие: вон тот красный крантик повернешь – и на тебе сразу же горячая вода, потому что титан уже растоплен и впрок, не жалея угля, ту воду греет.
В ванную Бежевый завел его не случайно.
– Тебя, – усмехнулся он, – эдакого-то чумазого, и на кухню пускать нельзя. – Ты давай-ка, братец, сперва… – Пустил горячую воду, мочало и мыло хорошее, цветочное принес да шмотки какие-то – не новые, но вполне чистые. – Как отмоешься, – сказал, – переоденься. А старое положишь сюда, в мешок, – еще сгодится.
Тоже оказался с понятием: не выкидывать же, вправду, старое шмотье. Эта душегреечка на рыбьем меху, хоть и вся в смоле, а уже вторую зиму его, Федьку, спасала.
За понятие Федька его отблагодарил тем, что отмыл себя без обмана. Чуть не весь кусок мыла извел, даже голову помыл, чего уже года, наверно, полтора не делал. А мочалом – только что кожу с себя не содрал заживо.
Сам