Голова его дернулась, будто от пощечины, и обращенные к Даниэлю и Маргарет слова, не успев выплеснуться, умерли на губах. Кровь отлила от лица мистера Доджсона. Элизабет увидела, как Даниэль потянулся к Отцу Города, словно чтобы поддержать, обнять его, но тут же убрал руку, наверное, передумав. Мистер Доджсон не одобрил бы подобной фамильярности.
А мистер Доджсон меж тем замотал головой из стороны в сторону, точно пытаясь избавиться от неприятной мысли.
«Ты никогда не избавишься от этой мысли, нет-нет, это тебе за то, что ты заставил бояться моего папу».
Элизабет отвернулась, чтобы мистер Доджсон не увидел торжества на ее лице. Если бы он заподозрил ее в каком-то проступке, то мог бы наказать всю ее семью, и хотя семья ее бывала порой и утомительной, и непостижимой, Элизабет не хотела, чтобы с ними что-то случилось. Они ведь как-никак ее семья, и Элизабет полагала, что все они любят друг друга, даже если их поступки и говорили иногда об ином.
«Ты таки что-то особенное, сестра Алисы».
Опять этот голос, ужасный всезнающий голос, который приходит без приглашения и уходит, когда ему вздумается. Элизабет решила на этот раз не отвечать ему.
«Не разговариваешь со мной, сестра Алисы?»
«Я не сестра Алисы. Я Элизабет», – сердито подумала она и сразу упрекнула себя за то, что не сдержала данное себе обещание.
«Отлично, Элизабет», – сказал голос, еще больше раздосадовав ее, потому что она поняла: он попросту издевательски поддакнул ей. Девочка услышала скрытый смешок.
В этот момент Элизабет увидела кое-что странное – такое, чего не должно быть нигде, и уж точно подобному не место на Большой площади в День дарения.
Она увидела узкий проход, почти что маленький туннель между домами Отцов Города. Нет, проходы между зданиями существовали всегда, в этом не было ничего особенного. Примечательным было то, что в одном из них стоял человек, одетый не в ливрею слуги Отцов Города и не в свой лучший костюм, как все мужчины на площади. Облачение его составляли штаны, бывшие когда-то, наверное, какого-то другого цвета, но сейчас определенно серые, серые оттого, что их явно никогда не стирали, а поверх штанов – рваная синяя куртка, слишком широкая в плечах.
Однако и не это привлекло внимание Элизабет.
Человек стоял спиной к ней и к площади. И у человека был птичий хвост – длинный, белый, дугой поднимающийся из-под полы куртки. Кроме того, Элизабет была почти уверена, что голые лодыжки мужчины, торчащие из штанин, такие же чешуйчато-желтые, как ножки цыпленка, продающегося на субботнем рынке.
Она сделала несколько шагов в сторону человека-птицы, пораженная тем, что никто, кроме нее, кажется, его не замечает. Такой оборванец просто обязан был привлечь внимание стражников, патрулирующих площадь. Но, похоже, единственным, кто его видел, была Элизабет.
Белый