Через пару недель отец первым забил тревогу:
– Ты почему больше не рисуешь?
– Не хочу.
– Ты что, не знаешь, что художник, как пианист, должен всё время тренировать руки и глаза?
– Знаю.
– Ты что, думаешь, что без труда поступишь в Академию?
– Я не буду поступать.
– Почему?!
– Не хочу, раздумала.
– Почему?!
– Не хочу, и всё тут.
– Ты мне брось эти штучки! Что, влюбилась в кого-нибудь?
– Других причин, конечно, быть не может…
– Ты мне не дерзи! Отец не так глуп, как ты думаешь!
– Я не думаю, что ты глуп. Я просто не хочу больше рисовать.
Я ушла из дома, а когда вернулась, отец уже спал. На другой
день мама мне рассказала, что он напился и даже плакал, говорил, что из него ничего не вышло, потому что он вовремя не обзавелся красной партийной книжечкой, и он так гордился мной, верил, что из меня получится великий художник, который прославит на весь мир его фамилию, а я взяла и бросила всё.
Так сказать, подавленная творческая энергия искала выхода, и я то заучивала наизусть «Евгения Онегина», то бралась конспектировать «Капитал», то вышивала крестиком, ришелье и гладью, но в вышивке быстро брала высоты и так же быстро охладевала. Часов до двух белой ночи мы играли в волейбол, потом, когда все расходились, ещё долго впитывала в себя жемчужные, пастельные, неяркие краски северного неба, а потом читала часов до шести утра, в нашу комнату солнышко светило как раз в эти часы.
Осенью я пошла в шестой класс 5-ой женской школы на Жилстрое. Директором у нас оказалась Маргарита Александровна Линдстрем. Она узнала меня, расспросила, что люблю, что читаю. Она не вела уроки, но когда наша учительница литературы и русского языка болела, Маргарита Александровна заменяла её. Это были прекрасные уроки. Русские писатели, их герои оживали в её рассказах. Она тоже