Вдруг в день получки заваливаются пьяные мужики и с русским сленгом принимаются загонять, что называется, баб к плите. Пришлось ходить по домам, отбивать женщин у этих идиотов. Кое–кто из них тоже потом пришёл. Наконец состоялся концерт.
После многолетнего беспробудного существования вдруг зазвучала музыка, нормальные человеческие слова.
Как назвать то чувство, которое испытали участники и зрители? Восторг? Не знаю, может быть. Но скорее это было потрясение. Все ведь двадцать четыре часа на виду друг у друга. А тут всё так необычно… Мы старались вовсю. Каждый выступал в нескольких ролях. Я и сам пел, играл на гитаре, балалайке, участвовал в миниатюрах. Галина Ивановна – на сносях – плясала, пела.
Помимо артистической деятельности нас увлёк ещё и футбол. И это несмотря на то, что работали двенадцать часов через двенадцать. График такой, что не разгуляешься. Но ничего, приезжаешь с ночной смены и едёшь играть километров за сто пятьдесят. Пока в автобусе трясёшься, успеваешь поспать, глаза протёр – и на поле. На нём, конечно, если что и произрастало, то уж никак не трава, а камни.
Наши соперники из автотранспортной колонны, в гараже работают, нет–нет да и потренируются. Так что мы чаще проигрывали, но зато сопротивлялись отчаянно. Играли и с артелью Туманова, в которой старатели футболистами были не хуже, чем золотарями.
Матч закончится – пора ехать обратно, по серой колымской трассе, на которой пыль не то что столбом стоит, а лентой стелется.
Автобус останавливается у реки, и ты бросаешься на холодные камни в ледяную воду…
Если часик–другой успеешь дома поспать, то хорошо, а там и опять пора на прибор.
Потом у нас появилась новая техника – гидромониторы. И это было азартнее концертов и матчей. Я начал заниматься монтажом.
Народу не хватало катастрофически. Весной пароходы привозили оргнабор. Приезжали и добровольцы, но в основном доставляли неблагонадежных (“сто первый километр“, как их тогда называли). Каждый прииск делал на них заявку.
Причаливал пароход, и мы шли отбирать мужиков. Их там насчитывалось тысячи, весь берег был усеян людьми, сидящими группками. Между ними неторопливо прохаживались наниматели. Иду мимо, вижу: ребята хохочут громко, заразительно.
– Откуда?
– Рязанские мы.
– И что, вправду всего Есенина знаете?
– Обижаешь.
Их было десять человек, а мне требовалось двенадцать. Некомплект. Прихватил двух местных.
Рязанцы на золоте впервые работали, им всё в новинку было. Развеселые, с юморком, наивные…
А одного из местных звали Геной, он толькотолько освободился, отбыв десять лет, и, как оказалось, тоже был рязанский. Остался на один сезон, маме деньжат подзаработать. Он, как и его земляки, тоже был знаком с поэзией, только все его рифмованные прибаутки были сплошь и рядом из ненормативной лексики. Если за день одно нематерщинное слово скажет – это прогресс. Но матерился он виртуозно, ни одного