Но тоски, глухой тоски в груди, холодного голода по чему-то неизведанному это не убивало, и она вновь поспешно и виновато погружалась в детей, дом, утомительные журфиксы по средам, визиты к портнихам и поездки в театры – на детские утренники и спектакли… О Бальмонте старалась не вспоминать…
Ей, наконец, надоела вся эта путаница в сердце. Она приехала в Крым. По настоянию мужа.
Чуть отвлечься, передохнуть… От постоянных домашних хлопот, детских голосов, шума и визга, секретов, оживленного блеска сыновних глаз во время чтения сказок на ночь… Она предпочитала всему и вся стихи, но что могла прочесть десятилетнему Вячеславу? Разве что детскую элегию, посвященную ему же? Она опять улыбнулась, встряхнула головой, слизнула с внезапно треснувших губ каплю крови… Каплю, темную, как вишневое варенье. Она любила угощать гостей своим варением, иногда и собственноручно ею приготовленным, как бы в шутку, мимоходом…
Она давно уже слыла в петербургских и московских салонах несказанною красавицей, хорошей хозяйкою, остроумницей, муж, по-юношески пылко, все еще не чаял в ней души, стихи ее и сборники расходились по России мгновенно. Ими зачитывались, копировали от руки, переписывали в альбомы.
Словно бы шутя, получил один из них в 1904 году знаменитейшую Пушкинскую премию Российской Академии. Ей молчаливо кивал при встречах вечно погруженный в себя, темнокудрый и глубокоокий поэт и философ Владимир Соловьев; с легкою ироническою шуткою, ее подходил приветствовать Иван Бунин. Словно бы затаенно восхищаясь ею, находя, что «все в ней было по-пушкински, «по-татьянински «прелестно». Но ее, ее саму, казалось, ничто не трогало! Бурно. Темно. Страстно. До самой глубины души…..Неуспокоенной. Неутоленной.
Весь свой темперамент она отдавала только стихотворным строфам. Да прогулкам вдоль побережья Финского залива, где они держали дачу. Все тайные извилины дюнного песка этой местности и солнечные тени сосен, высоких, корабельных, она отчетливо помнила с самого детства, и там ей нравилось более, чем здесь, в сухом, прожженном солнцем, настоянном на винном, степном воздухе Крыму.
Мирра снова высоко вскинула голову, передернула плечами. Повеяло чем-то странным: терпким, тяжело—горьковатым и, одновременно, – сладостным и тревожным. Не смирной ли, древним Христовым даром, благовонием, об аромате которого знал и ведал ее дед, мистик и прорицатель, перед смертью