Она выпустила его и отступила на шаг. Могучий тюремщик снял со стены кривую саблю. Эвгенидесу и до этого было страшно, так страшно, что сердце в груди словно превратилось в камень. Но при виде сабли в руке тюремщика он поднял глаза на королеву – и в камень превратился весь мир. Воздух загустел, не давая дышать. Он дернулся, сражаясь с ременными петлями, с густым воздухом, с жестокой непреклонностью королевы Аттолии.
– Умоляю, – простонал он с разрывающимся сердцем.
Тюремщик поднял саблю. На миг она блеснула в языках пламени и опустилась, глубоко впившись в деревянный подлокотник. Правая рука осталась по ту сторону лезвия.
Аттолия видела, как дернулось его опутанное ремнями тело. Ждала вскрика, но он не издал ни звука. Отвернулся, чтобы не видеть свою правую руку, и от лица отхлынула вся кровь. Глаза были плотно закрыты, рот искажен болью.
Он тщетно пытался вздохнуть, а мысли кружили, как птицы, не видящие насеста, искали способ изменить правду, переубедить королеву Аттолии, но ее решение было окончательным, поступок – необратимым.
– Эвгенидес, – услышал он сквозь муки ее холодный голос, – вышла ли я за рамки обычаев? Оскорбила ли богов?
И кто-то его голосом прошептал:
– Нет, ваше величество.
– Прижгите рану, – коротко велела королева. – Позовите лекаря, пусть осмотрит. Чтобы не было заражения.
Железо для прижигания было уже готово, и она осталась посмотреть, закричит ли он. Вор снова дернулся в ременных путах, но не издал ни звука, лишь резко вдохнул и уже не выдохнул. Губы посинели, и он потерял сознание. Голова упала на грудь, темные волосы закрыли лицо. Она склонилась проверить, дышит ли он, потом снова велела лекарю осмотреть рану и ушла.
Поднимаясь по узкой лестнице в верхние этажи дворца, она отринула смутную тревогу и сосредоточилась на других делах. Куда временно переместить двор? Хорошо бы куда-нибудь подальше от моря. Пора бы посмотреть, чем там заняты бароны. Надо отдать приказ паковать вещи.
Три дня спустя она подошла к дверям камеры вора. Издалека услышала его стоны. Постояла, прислушиваясь к хриплому дыханию, пока глаза привыкали к темноте.
Он лежал на боку в углу камеры, прижимая к груди искалеченную руку и поджав колени. В сыром тюремном холоде обливался потом и не шелохнулся, пока Аттолия не ткнула его ногой в изящной туфельке. Открыл глаза и посмотрел на нее безо всякого выражения. Лампа, которую кто-то держал позади нее, осветила его лицо, и она разглядела шрам на щеке. Кожа