Ее смущало несоответствие между отношением за закрытыми дверьми и на публике. Да и его слова, ориентированные на мягкую тактику допроса, этого сладостного истязания, бравады, откровений. Одно впечатление накладывалось на другое, путая все, что она сложила у себя в голове. Каждый раз выходя из коррекционного блока она ощущала приступ вины и замешательства, а еще – благодарность за наставление и мужественную поддержку…
До последнего времени.
К ней наведывались подруги, интересовались, почему она реже посещает доброго корректора, ненавязчиво подталкивали сходить на еще один сеанс и «разобраться с внутренними демонами», мешающими дышать полной грудью. «Смотри, красотка, еще заболеешь! Мужинек вон, в генералы метит! Солидный, не упусти!». «Ты чего, подруга? Ай, сбежать надумала?», «Поделись, что на сердце давит, мы ведь не один год знакомы», «Давай же, расслабься, выпей. Обсудим нашу женскую участь». Милые, добродушные улыбки, вкрадчивые голоса – все заботились о ее благополучии, но врожденное чутье подсказывало: никому нельзя открыться до конца. Не сразу, но спустя годы она подметила, как некоторые случайно оброненные другим фразы, всплывали на сеансах коррекции. «Не выдумывай, ты не можешь все знать. Наша память устроена так, что она вытесняет старые события, а, чтобы те не казались нам утратившими связь с реальностью, заполняет новыми впечатлениями. Ты не находила за собой странности в последнее время?». Она замечала, как под конец дня ее одолевала устойчивая нервозность, но девушка не знала куда ее выплеснуть и винила себя в несдержанности к окружающим.
Весь чудный мир сочувствовал ее переживаниям и щедро предлагал лекарство, но она почему-то отказывалась, нарочно придумывая отговорки, предлоги, ссылаясь то на занятость, то на сезонную усталость. Однажды, когда близкие едва не раскусили ее обман и притворство, девушка напросилась на дополнительные трудодни. Так, на время ей удалось избавиться от присутствия чужих взглядов, изучающих «ненормальность». Проматывая сутки на работе, она могла ненадолго выдохнуть, сбрасывая напряжение. Катрин страстно искала общения, она ни мыслила дня без обмена словом, жестом, мимикой, и вынужденная изоляция приходилась хуже каторги. Она держалась за место из-за оклада, покрывающего расходы на содержание больной бабки, старого дома и… непутевого брата. При мысли о нем, на глаза напали слезы. «Для них он прозрачен. Вещь, диагноз… А человека словно вовсе нет». «Ваш брат давно оставил наш мир. Поймите, его разум загублен, страдает безжизненная плоть. Ваши… отношения с ним – навязчивые воспоминания» – попыталась ее утешить помощница, но лишь вызвала рыдания. Даже терапевт, который видел за симптомами личность, лишь констатировал его «общий духовный упадок, оскудение чувств, эмоциональную холодность, отчужденность, наигранную вспыльчивость», одним словом «фальшивость». «Если он и страдает,